Но ребе не видел, не слышал. Он смотрел куда-то поверх голов, в потолок и молчал.
Ирмэ присел за стол, раскрыл книгу, сделал вид, что читает: раскачивался, завывал, усердно тыкал пальцем в строку, а на самом деле через стол кричал Мамочке: «Стучит, гремит, вертится, ничего не боится, считает наш век, а сам не человек. Что такое?».
— Не знаю, — отвечал Мамочка.
— Часы, — кричал Ирмэ.
Прошло так с полчаса, а может быть — с час. Завывание становилось все тише, все глуше, ровней и наконец оборвалось. Ребята приумолкли и ждали, что будет: заметит Щука — можно и дальше читать, не заметит — можно и так посидеть, не вредно.
Щука заметил. Он зашевелился и проворчал: «Ну!» Ребята раз за книги — и в один голос: «и… и сказал господь Моисею…»
За окном был ясный день. Сияло солнце, птицы пели, а тут, в подвале, было темно и сыро, плесень — в углу и тараканы — на стене. Гроб. Могила. Однако ребята были в восторге — экая сегодня благодать. Каждый бы день так — и совсем слава богу.
Вдруг послышались шаги, распахнулась дверь, и в пролете появился человек невысокого роста, крепкий, коренастый, с узкими монгольскими глазами на широком рыхлом лице. На нем был парусиновый пиджак и белые брюки, старомодные, со штрипками. В руке он держал измятую шапчонку с оторванным козырьком — козырек висел на ниточке, он болтался и хлопал, как флаг на ветру.
Ирмэ глянул и обомлел: Файвел Рашалл!
Вступив со свету в темный подвал, Файвел долго стоял на пороге, щурился, искал глазами ребе. Наконец нашел, нащупал и грузно — голова в плечи, плечи вперед — двинулся к столу.
Ребе, увидев у себя в хедере такого высокого гостя, — сам Файвел Рашалл! — вскочил, засуетился и, протягивая руку, залепетал:
— Добрый день, господин Файвел. Здрасте. Садитесь, пожалуйста. Сюда. Сюда.
Файвел руки не взял и не сел. Брезгливо кинув на стол шапчонку с оторванным козырьком, он шумно заговорил, наполнив голосом весь хедер:
— Нате, Иехиел, — сказал он, — и радуйтесь. Бейте в ладошки. Вашего гнезда птенчик. Где он тут у вас? А вон, рыжий, — он показал на Ирмэ. — Приходит, понимаете, ко мне в дом — и трах-тарарах — все вдребезги. Кого? В чем дело? Хорошему вы их учите, Иехиел. Нече сказать. Такие молодчики, что хоть в Сибирь.
Ребе, выпучив глаза, глядел то на Файвела, то на Ирмэ. Он было хотел что-то сказать: «Я, господин…» — но Файвел его перебил на первом же слове.
— И то, — сказал он, — яблоко от яблони недалеко падает. Встречаю папеньку, рыжего сапожника. Так и так, говорю, прими меры. А он, — Файвел криво усмехнулся, — а он: «Ей-богу, пане Рашалл, не до того мне сейчас». Его там забирают, на войну берут — знаю я? — так ему не до того. Значит, — что, по-вашему? — бей, грабь, режь. Да? Так вот, Иехиел, в последний раз: или вы за него возьмитесь, или я за него возьмусь. Но тогда-то будет хуже. Понимаете?
