— И-Ирмэ! И-Ирмэ!
— Ну? — негромко сказал Ирмэ.
— Д-дуй сюда! — кричал Алтер. — Д-дело есть!
— Тиш-ше ты! — зашикал Ирмэ.
— А ч-что?
— А батя услышит.
— А ч-что?
— А в хедер погонит.
— Меня-то не погонит, — равнодушно сказал Алтер.
— Ладно, — проворчал Ирмэ. — Чего?
— Д-дело есть.
— Сыпь.
— Не м-могу.
— Чего?
— Н-не могу, — сказал Алтер. — Д-дело такое.
Ирмэ не ответил. Лень ему было говорить. Всхрапнуть бы!
— Алтер, — сказал on, помолчав, — вот что…
— Ну?
— Ты дело-то свое положи да посоли. А я, знаешь ли, посплю.
Он опрокинулся на спину, закрыл глаза. «Даждь ми, господи, сей сон прейти в мире». Но солнце уже стояло высоко и жгло, как огонь. Ничего не поделать, — хоть — не хоть, — слазь. И вот, потягиваясь, почесываясь Ирмэ лезет вниз.
Алтера уже не было. Зато на дворе Ирмэ увидал отца, сапожника Меера. Он держал обеими руками оловянную кружку и жадно, большими глотками пил воду.
Меер оторвался от кружки и, приподняв рыжие веки, посмотрел на сына. Он ничего не сказал, — стоял, смотрел, держа обеими руками кружку. С подбородка у него стекала тонкая струйка воды, и слышно было, как капли со звоном падают в кружку. «Что собака! — подумал Ирмэ. — Хорош!»
Наконец Меер заговорил.
— Шландаешь? — густым голосом проговорил он. — Опять?
Ирмэ вдруг схватился за правую ногу, присел и громко заохал: «О-хо-хо!»
Меер только сердито подергал усами.
— Фокусы-покусы! — крикнул он. — Опять? Чего в хедер не пошел?
— Нога болит, — прохныкал Ирмэ.
— Ты что врешь-то? Где болит?
— Тут. — Ирмэ показал на сгиб колена.
— Где? Тут?
— Выше.
Верно, на сгибе колена была какая-то ранка, не то прыщик, не то царапина — чушь. Однако Меер посмотрел на ранку, пошевелил усами и присмирел.
— Шляешься чорт знает где — и покалечил ногу, — сказал он мирным голосом. — Болит?
— Ух! — сказал Ирмэ. — Так и жжет!
— Ну-ну, — проворчал Меер. — Нечего. Сам виноват. Дурня.
Он опять припал к кружке, выпил все, до капли, рукавом рубашки обтер рот и снова посмотрел на сына.
— А ну! — рявкнул он вдруг громовым басом. — В хедер! Шагом арш!
Меер был когда-то солдатом и до сих пор любил команду.
Ирмэ будто вымело со двора. Он подтянул штаны, взмахнул руками и, подпрыгивая, притоптывая, понесся по улице. За ним, как тень, шло густое облако пыли. Бегал Ирмэ ловко, ничего не скажешь. Он был весь в отца: рыжеволосый, невысокий, но коренастый, плотный. Крепкий парень. Лет ему было — двенадцать.
Пробежал он, однако, немного. Шагов двадцать. На двадцать первом — он умерил бег. На двадцать пятом — пошел шагом. А на тридцатом — остановился, стал. Постоял, подумал — и вдруг повернул. Он что-то вспомнил, — должно, смешное: шел и смеялся.
