Окрикнув насторожившихся собак, Сбитнева пригласила гостя в просторный, на несколько комнат дом и, по-бабьи сложив руки на животе, спросила чуть дрогнувшим голосом:
— Это что, правда, будто Вася нашелся?
Голос у нее был тихий, и только глаза, пытливо шарящие по лицу следователя, выдавали ее состояние.
Верещагин на минуту замялся, обругав в душе того «благодетеля» из местной милиции, что сообщил ей эту «радостную» весть. Впрочем, он уже прокрутил несколько вариантов предстоящего разговора и поэтому только пожал плечами.
— Не совсем так. Однако сейчас начинают проясняться кое-какие подробности исчезновения вашего брата, и мне бы хотелось посмотреть его довоенные фотографии.
— А-а-а, — тускло протянула хозяйка дома. — А я-то уж понадеялась… — Глаза ее как-то сразу изменились, вроде как потухли. Она помолчала немного, потом добавила: — Верите — нет, двадцать лет его разыскивала. Куда только письма и запросы не писала — никто, ничего. Все-таки, знаете, брат. У меня, кроме него, никого больше из родных нету…
Верещагин, все еще продолжая стоять, невольно посмотрел на обрамленную в резную рамочку фотографию, что висела на самом видном месте. Фотография была групповая, семейная — из тех, что четверть века назад делали в городских фотоателье. С нее на Верещагина сосредоточенно смотрели пять пар глаз. Одни из них, безо всякого сомнения, принадлежали хозяйке этого дома, другие, по всей вероятности, ее мужу, а между ними восхищенно уставились в объектив двое мальчишек и девочка, явно погодки.
Перехватив взгляд Верещагина, Ангелина Борисовна поправилась:
— Я не семью имею в виду. Это само собой. А вот из того, довоенного еще времени… Да и мама, когда умирала, просила Васю найти. Говорила, если умер, так хоть на могилку его съездишь. Оградку поставишь…
Она замолчала, тяжело вздохнула и вдруг спохватилась:
— Да чего ж это мы стоим? Раздевайтесь. Гостем будете. Я тут и пельмешек наделала.
Несмотря на отговоры Верещагина, она все-таки ушла на кухню, поставила на плиту воду для пельменей, а вернувшись, захлопотала у большого круглого стола, расставляя тарелки.
— Понимаете, — говорила она между тем, — пришлые мы в эти места. Отец-то скрытный был, о прошлом своем ничего не рассказывал и маме запретил. Боялся все чего-то… Правда, здесь на хорошем счету был, бухгалтером работал. А когда умер, мама мне и рассказала, что сам-то он из дворян небогатых, на стороне белых воевал, оттого и боялся, что власти дознаются и придут с арестом. Раньше-то они с мамой в Саратове жили, а потом в глухомань эту сбежали, чтоб о прошлом своем забыть. Ну а в двадцать пятом я родилась, и отец назвал меня Ангелиной. Вроде как ангел-хранитель в доме появился. А через год и Вася появился. Ну, Васю-то осенью сорок третьего призвали. Проучился он где-то с полгода, и на фронт их отправили. И все, как в воду канул. Думали, погиб. А тут вдруг весточка его объявляется: эшелон, мол, по пути на фронт разбомбили и лежит он сейчас в госпитале. Прошло еще какое-то время, как вдруг письмо из Ачинска — там теперь служит. Мама обрадовалась: жив-здоров сыночек, и вдруг сообщение — пропал, мол. И началось… Милиционер наш местный несколько раз домой приходил, выспрашивал все. Вроде бы как намекал, что и сбежать мог парень из армии. А зачем ему бежать-то? — удивленная милицейской непонятливостью, спросила хозяйка дома. — Ну, я понимаю, если бы на фронте был — умирать страшно. А то ведь в Ачинске службу нес, да и война с месяц как кончилась…
