Это была не моя мама, но все же это был мой родной дом. Ведь автором книг была моя давно уже выросшая сводная сестра, которая в двадцатые годы отправилась в качестве домашней учительницы в Японию и позднее описала это великое путешествие в своих историях о Ганси и Уме. Письма, которые писал ей тогда в далекую страну наш отец – мне они достались по наследству, а письма сестры затерялись, – рисуют не самую радужную картину. Взаимоотношения сестры с ее хозяевами-нуворишами и их избалованными отпрысками были натянутыми, да и ее жизнь «дома» была полна конфликтов.
«Ганси и Уме» – сказка для детей. Чудесно разукрашенная и в колониалистском духе изображенная далекая страна была таинственной ничейной землей – утешением и отрадой для души, которой не хватало уюта и защищенности в семье проживания. В детстве и я в известной степени ощущал эту нехватку. Должно быть, именно поэтому в моем воображении «Япония» всегда была связана с «возвращением домой». Маленький читатель нашел в уютном мирке из бумажных стенок, лаковых мисочек и кукол что-то родное ему и близкое, что должно было утолить его тоску по настоящей родине – чувство, незнакомое детям, которые находятся дома у себя на родине.
Но я, как Ганси и Уме, мечтал о путешествии в Японию. Для меня это была земля обетованная, в которой я обрету самого себя. Это путешествие перенесет меня на другую половину Земли – на чужбину, и она не останется для меня чужой. Там скрыты сокровища, которые одарят меня богатством на всю мою жизнь. То, чего мне не хватало дома, я искал в «Японии».
Стоит ли удивляться, что позднее я причислил себя к «паломникам в страну Востока», прочитав книгу Гессе? Или что в юности я выбирал себе подруг исключительно как будущих спутниц для моего путешествия? Самый длительный мой роман был с художницей по тканям, которая признавала только объекты и отношения, имеющие безупречную форму. И с ней навсегда остались связанными воспоминания о Японии! Мы с ней искали следы этой страны в наших любимых образцах европейского искусства и архитектуры – в картинах Дега или Тулуз-Лотрека, потому что их вдохновляли японские цветные гравюры на дереве. Мы находили нашу Японию в растительных орнаментах югенд-стиля и методичной простоте «Баухауза»[50]. Гельзенкирхенскому барокко и устаревшему «косичному» стилю мы противопоставляли прозрачность функциональной формы, изящество простоты соотношений – возможно, потому, что нашим любовным отношениям никак не удавалось принять такие же формы.
