Несколько лет Георгиос колебался: жениться ли ему или уйти на Святую Гору? Благословение Панайотиса давало ему свободный выбор. Наконец желание подвига пересилило в нем все мирские желания, и он удалился в монастырь. Лет ему тогда было 25, так же, как Панайотису, когда тот впервые появился на Святой Горе. Он умел работать в саду, и его взяли помощником садовника. Молодой подвижник быстро прижился в монастыре. Монахи очень полюбили его, однако он помнил завет Панайотиса и старался скрывать свои добродетели перед ближними.
За добронравие Георгиоса приблизил игумен и сделал его своим келейником. Он был уже очень стар — священноархимандрит Фалалей — и страдал многими недугами. Его телесные и душевные мучения были очень велики. Иной раз он кричал от боли всю ночь, и всем было ясно, что игумен долго не проживет.
Молитвы святогорцев, смирение Панайотиса, общение с монахами, монастырская служба — все это изменило прежнего «мусорщика», и он стал чаще задумываться о своей греховности. Деньги, власть, связи и поистине дьявольское коварство смогли дать ему почти все в этом мире, даже место игумена монастыря. Единственное, что он не мог приобрести — это чистую совесть. Она была черна, и это предвещало отцу Фалалею адские муки.
Он полюбил своего келейника и, видя его мудрость и чистоту, решил поставить Георгиоса после себя игуменом. Он быстро постриг его, рукоположил и сделал своим ближайшим помощником.
И вот пришел час его смерти. Игумен вызвал Георгиоса — к тому времени иеромонаха Симона — к себе, желая исповедаться. После исповеди он спросил его:
— Расскажи хоть что-нибудь о себе. Кем ты был в миру? Знаю, что ты крестьянин, я презирал их раньше, об этом я тебе сказал на исповеди. Мои злые дела перед человеком, которого звали Панайотис, тревожат мою совесть, и я не знаю ничего, что смогло бы уравновесить то зло, какое я причинил ему. Я гнал его, презирал и обманывал. Но сейчас вижу, что нечестие, в котором я видел силу, обернулось против меня и свидетельствует о будущих муках. У нас был спор…
— Я знаю все, отче, и могу утешить тебя, — сказал отец Симон, держа в руках дарохранительницу.
— Как? — с немой мольбой смотрел на него отец Фалалей. — Ты просто, добрый мой человек, хочешь облегчить мне совесть, но даже исповедь не дала мне облегчения, так велики мои грехи! Если бы тот святой человек, Панайотис, смог прийти к моему смертному одру, я облобызал бы его руки и сказал, что он выиграл наш спор. Я бы попросил его простить меня. Только после этого я был бы спокоен. Но, увы, это невозможно.
