. «Посмотрите-ка, что там написано!» — напутствовал он. Внутри корпуса Ашер рассмотрел пожелтевший клочок бумаги, на котором было напечатано: «Nicolaus Amatus, fecit in Cremona 16», а рядом кто-то приписал от руки число то ли тридцать семь, то ли восемьдесят семь.
— Ну, что скажете? — осведомился старик.
Ашер ответил, что, судя по надписи, это скрипка работы Амати. Старик кивнул.
— Скрипка-то ценная, вот только мне не хотят верить.
Да не подделка это, продолжал он. Он-де по происхождению итальянец, и фамилия его Зилли. В комнате у него висит большая овальная фотография, а на той фотографии запечатлена его жена. На кровати у него лежит пальто, он под этим пальто спит. Старик все говорил и говорил, не умолкая. Теперь он перешел к рассказу о доме, в котором они сейчас беседовали. До тысяча девятьсот двадцать второго года это, мол, был постоялый двор, а потом здесь кого-то зарезали на кухне, и хозяину пришлось свернуть дельце. Он, так, мол, и так, родился в апреле тысяча восемьсот девяносто девятого года. Оборотившись к окну, медлительно, в несколько приемов, согнувшись, он показал Ашеру свою родину, но перед тем протер оконное стекло ладонью. До нее каких-нибудь два часа пешком, в ясную погоду можно даже два белых дома различить. Ашер заметил, что на левой руке у старика не хватает большого пальца. Рука у него несколько лет назад попала в зернодробилку. Вызволять его тогда пришлось дочери — зять-то от страха дал деру. Ашер обратил внимание на то, с каким безразличием старик говорит о себе самом, словно ни на кого не возлагает ответственность за то, что с ним произошло, даже на самого себя. Жил и жил себе со своими увечьями, словно вовсе их не замечал.
Между тем вернулся Цайнер и задним числом представил Ашеру своего тестя. Тогда старик велел принести две большие стеклянные бутыли. В одной виднелся толстый слой ландышей: поблекшие, прозрачные цветы опали на дно, а когда старик взболтнул содержимое, всплыли в запузырившейся, винного цвета, жидкости до самой пробки, чтобы тотчас вновь медленно опуститься на дно. Другая бутыль была до краев полна темно-бурого бальзама, настоянного на еловых иголках. Точный его состав старик разглашать не стал. Однажды во сне, пояснил он, ему явилась женщина и велела исцелять больных. Он приказал дочери налить для Ашера небольшую бутылку своей «настоечки». Он сидел молча, тяжело дыша. Ашер спросил, а не лечит ли он себя сам. Старик ответил, что натирает грудь оливковым маслом, да и внутрь его употребляет. От этого ему-де сразу легчает. А случись зимой простуда, тогда он на грудь кладет жабу, привязав ее к шее веревочкой. И Ашеру то же самое советует.
