— Кажется, воздух в Риме стал заметно чище, не правда ли, граждане?
Толпа заревела от восторга. Императора подхватили и поволокли к рострам, там взгромоздили на пьедестал и под грохот овации начали скандировать.
— Траян! Траян!
* * *
Вечером в доме Лонгов на Целийском холме был устроен праздник. Старый Тит, выпив разбавленного вина, прослезившись, начал философствовать. Никто не посмел перебить его — ни жена Постумия, ни ее возвращенная из изгнания, двоюродная сестра Гратилла, ни молодые Ларций и Волусия.
Старик сказал так:
— Злого царя можно считать чем‑то вроде заразы, губящей соотечественников подобно моровой язве или холере. Доброго — чудодейственным снадобьем, излечивающим сразу тысячи и тысячи граждан. Философы утверждают, что человеку для счастья не нужен царь — ни злой, ни добрый. Человеку для счастья вполне достаточно знания, что такое хорошо и что такое плохо. Это знание и следует хранить в душе. Однако, дети, мы, римляне, изначально были привержены иной мудрости. Это наше неотъемлемое достояние. Чтобы народ в целом и каждый гражданин в отдельности не свернул с добродетельного пути, необходим опытный и знающий проводник. Или поводырь, если гражданин слеп, глух и подвержен порокам. Конечно, лучше прозреть самому, чем ждать, пока тяготы жизни не принудят тебя жить по природе, однако прозреть в обнимку с соседом, со всеми ближними и дальними свойственниками, ощутить согласие в душе, много приятнее и полезнее.
Ночью, испытав блаженство с женой, наслушавшись от нее всяких небылиц, которыми делились с Волусией домашние рабы — женщины, например, жаловались на необычайное сладострастие кота, который не дает покоя прижившимся в доме кошкам, они же со страхом упоминали о непонятных стуках и корябаньях, который доносятся по ночам из семейного сакрария; о тете, которая теперь после свадьбы то и дело вворачивает в разговор — «мы с императрицей»; о «дядюшке», которого в городе теперь называют не иначе, как «непотопляемый»; о том, что сообщила императрица, пригласившая их с тетей во дворец отведать удивительного копченого осетра, которого прислали с берегов Меотийского моря, — Ларций наконец погрузился в сон. Он уже не слышал, как Волусия с откровенной неприязнью отозвалась о Адриане, не только посмевшего строить ей глазки, но и намекнуть, что он является «верным приверженцем истинной красоты».
Ларцию приснилась морская ширь, поглотившая земную твердь. Он шел по мелким ласковым волнам. Шагал за поводырем. Со спины не мог различить, кто вел его к восходу — человек был в свободной хламиде, с посохом, длинноволос и высок.
