Легат кивнул.
— Вот из этого постулата я и вынужден исходить. Я не говорю, что угроза зрима или неотвратима, но у меня складывается впечатление, что кое — кому просто не терпится втянуть меня в войну на границе. Кто‑то очень хочет, чтобы я увяз здесь по уши и не мог не то, чтобы уехать в Рим, но даже на короткий срок вырваться из Паннонии. Сколько я ни допытывался у Пертинакса, у Сальвия Юлиана — успеем мы дойти до Океана за одну кампанию? — никто из них не взял смелость твердо ответить мне: да или нет. Все взывают к богам, отдаем будущее на их суд. Это значит, что никто из них до конца не уверен, что мы решим эту задачу за год. Согласись, в том положении, в каком находился отец, это, в общем‑то, ничего не значило. Годом позже, годом раньше, какая разница! Стоило ему, победителю парфян, квадов, маркоманов, каких‑то гермундуров — одним словом, матерому цезарю, — едва шевельнуть легионами, как мятежник Кассий сразу рухнул. Отец был символом, полубогом, никому в империи после урока, преподнесенного им сирийцу, в голову не приходило бросить ему вызов. С чем же столкнулся я? На, почитай.
Он вытащил из‑за пазухи тоги свиток и, не глядя, протянул его в пространство.
Безмолвный негритенок аккуратно взял документ, передал его рабыне. Та, в свою очередь, двумя руками приняла свиток и с поклоном протянула его легату. Бебий Корнелий Лонг угрюмо взглянул на нее, и ручки у девочки дрогнули. Гость принял послание, развернул его и увидел подпись Ауфидия Викторина, городского префекта Рима, ответственного за порядок в столице и Италии.
— Читай там, где я оставил отметину ногтем. Читай вслух, — подал голос Коммод.
«…все эти знамения ясно показывает, что римский народ обожает сына великого Марка. В городе теперь носят исключительно его любимые цвета. Женщины известного поведения, которым он когда‑то оказывал честь и одаривал любовью, теперь нарасхват. Они дерут втридорога, и, несмотря на это, к ним выстраивается очередь из лиц всаднического сословия и сенаторов. В городе нет уголка, где бы ни славили нашего императора, нашего богатыря, нашего Геркулеса, чья десница могуча и неподъемна для врагов».
— Видал, — произнес цезарь, — в очередь к шлюхам выстраиваются. Ручища моя неподъемна для врагов. Я, конечно, малый крепкий, вымахал, что надо, мечом, копьем владеть умею, однако я жду от Ауфидия подробного и проницательного отчета о настроениях в городе, а он шлет и шлет мне панегирики. Понятно, он опасается за свое место, но описывать поведение шлюх в тот момент, когда решается судьба империя, по крайней мере, легкомысленно. А вот что рассказали мои друзья, недавно прибывшие из Рима. В сенате разброд, нелестные для меня разговоры. Многие, очень многие, полагают, что передача власти по наследству — неслыханный и незаконный вызов древним установлениям, которыми живет город. Кое‑кто возмечтал о том, чтобы набиться мне в советники и указать верную дорогу к славе. Другие, как я уже сказал, вслух заявляют, что распутный сын великого отца недостоин править Римом.
