И откуда это у нее? Откуда у нее такая вера? И ты не в состоянии выдавить ни слова в ответ. Где тебе до ее честности!
«Я буду теперь учить только польский, — говорит она. — Пойду в польскую школу. И ты, пожалуйста, говори со мной только по-польски, ладно? Все мы будем говорить только по-польски, пожалуйста!»
И так эти слова берут тебя за душу, что ты плачешь. Впервые за двадцать лет ты плачешь над собой, над всем своим народом.
Грит все еще сидит рядом, но это уже не ребенок. Ускользнула она, когда-то ускользнула — и ты поймешь это гораздо поздней. Но она твоя дочь, и ты обязан для нее что-то сделать, обязан проложить ей дорогу в жизнь. Если ты только закроешь, загородишь ее собой, она увянет, — она же должна идти вперед, такова природа человеческая, такова жизнь.
Слишком поздно ты понял, что ты оплошал. Того, чем была когда-то Грит, больше нет, это сломалось. Она уже взрослая, слишком рано она стала взрослой. И нет для тебя больше радости в этой жизни.
На заводе тебя теперь никто не трогает. Ты удивлен: неужели ты так уж незаменим для военной промышленности? И поэтому тебя оставляют в покое? Нет, нет, не обнадеживай себя!
И вот однажды в обед тебе велят явиться к директору. У него сидит еще кто-то незнакомый. И такое лицо у этого типа, что слаще и добрее не придумаешь! «Гестапо!» — соображаешь ты. Такие типы служат в гестапо, это чтобы тебя легче было на удочку поймать.
Он спрашивает, почему ты не член нацистской партии. По-хорошему, по-дружески спрашивает.
«Вы же прекрасный работник, — добавляет он, — и доказываете это ежедневно и ежечасно на заводе». Нет, он не может этого понять!
Ты стараешься вывернуться, болтаешь о чересчур высоких членских взносах, о том, что «еще не созрел» для великих целей нацистской партии.
Но тут он показывает свое настоящее лицо.
«Так, так, — говорит он, — а для работы против партии вы чувствуете себя достаточно зрелым? Так это или не так?» — Он все еще улыбается, а у тебя почему-то горько во рту сделалось.
«Нет, — говоришь ты, — и для этого я не созрел. Я ни для чего не созрел. Глубоко сожалею…»
«Интересно! — восклицает он. — А как же вы допустили, чтобы ваша дочь завязала столь сомнительную связь с этим польским оборвышем?»
«Ничего я не допускал!» — возражаешь ты. Но тут же думаешь о Грит, и тебе становится стыдно. Гнев охватывает тебя, гнев на самого себя, на то, что ты оплошал, гнев на этот нацистский сброд. И ты кричишь ему это прямо в лицо, кричишь о горе своем, о боли за детей своих, кричишь о всех тех преступлениях, которые для тебя слились в одно, — о преступлениях против человечества! Нервы не выдержали. И ты говоришь то, что думаешь.
