Путь Сулера направлен к этим сопкам. Путь санитара, едущего помогать, лечить. Навстречу идут санитарные поезда. В окнах — забинтованные, загипсованные, с костылями раненые. Сидят в тамбурах, смотрят в окна. Один вагон шумно-веселый: там едут сошедшие с ума.
В эшелоне есть классные вагоны, есть «матросские» — они под водительством мичмана, который отобрал у подчиненных «харчевые» деньги и не вернул их. Кто-то из офицеров все подсчитывает, сколько получит он суточных, прогонных. Небольшая труппа немцев-циркачей пробирается в Харбин с фокстерьерами, с упакованными костюмами. Они уже были там однажды. О! Как заработали! Юная певица этой труппы с мандолиной устраивается в купе. Не успевает поезд отойти — скандал. Немолодая сестра милосердия и молодой корнет требуют, чтобы певицу изгнали — «люди едут кровь проливать»… Мисс Нелли с ее мандолиной выгнали.
Неизбежная теснота физическая (нары солдатские, купе офицерские), исходящая словами, воспоминаниями, советами друг другу. Опаздывающие поезда почему-то всегда приходят ночью. И этот поезд пришел в Харбин ночью. Извозчик тащится по липкой грязи куда-то мимо светящихся окон. Тьма как в Кушке, как в Канаде — проезд мимо какой-то насыпи. Там пленные: «Насыпь оказалась землянкой с открытой, освещенной изнутри дверью, загороженной железной решеткой. А на полу землянки сидел, прижавшись к решетке, свернувшись комочком, один из пленных и глядел оттуда в темную ночь…
Свой ночлег поблизости. Сколько было таких ночлегов в тех пространствах, которые пересекал с вьюками, с сундучком, с тяжеленным шрифтом в чемодане. Пространство огромное, за далью даль. Пространство теснейшее. Война здесь. Белый луч упирается в беленную стену, шарит по комнате, улетает. Приезжий санитар, стоя у окна, видит, как луч шарит по улицам, по окнам, залетает в ту землянку, где сидит пленный. Поблизости невидимая ночью река Сунгари.
Из темного, набухшего неба, по которому тяжело ворочались какие-то уродливые глыбы, в стекла разом грянул тяжелый ливень, и где-то далеко на Сунгари, точно испугавшись, жалобно завыл пароход…»
Рукопись кончилась многоточием, но она не оборвана, как другие повествования. Для самого санитара, для этого поезда Харбин — конец пути: не обрыв дневника, но конец дневника. Пространство исчерпано, измерено в тысячах верст. Пространство — путь, время в пути. Затем пойдет другое время в другом пространстве. Это единственное законченное повествование Сулержицкого появится в сборнике «Знание» за 1906 год. В том же сборнике пьеса Горького «Варвары». В городе, где происходит действие, узнается Окуров, он же реальный Арзамас. В той же книжке «Похоронный марш» Серафимовича: идет рабочая демонстрация, путь преграждают солдаты. Нет крови, нет избитых, убитых. Есть братание демонстрантов и солдат. Память вчерашнего года, 1905-го, дня девятого января.
