— Чего он говорит? — переспросил Нездыймишапка.
— Говорит — не француз, — сказал, не поворачиваясь, Антошка.
— А как же вас понимать? — спросил у летчика Микола.
— Понимать меня Андреем Поликарповичем Сидоренком, — вот как понимать. А у французов я служу по тяжелому случаю.
— Расскажите! Расскажите!
Ребята придвинулись ближе.
А ливень не утихал. Низины уже представляли собой клокочущие озера. Ноги путешественников были по щиколотку в воде. Но летчик настолько заинтересовал, что, забыв о необычности положения, о воде и ливне, ребята приготовились слушать.
— Так вот, — начал Сидоренко, — было это еще в немецкую войну. Вы ее, должно быть, не помните. Отправили наш корпус во Францию на союзную поддержку. Загнали нас союзники эти на самую тяжелую позицию, где каждый день немцы тяжелыми орудиями громили. Увидели мы, что дело это тяжелое, что зря пропадать приходится, и стали требовать, чтобы нас обратно в Россию отправили. Тогда командование, с французами в компанию, отвело нас в тыл и давай наводить порядок. Меня, как агитатора, загнали вроде каторжника на какой-то Нормандский остров. Это недалеко от Гавра. Там у них аэропланная база была. Ну, стал я аэропланы работать. А я по специальности монтер. Скоро приспособился. В доверие вошел и стали мне давать пробу машин. Начал я понемногу летать. Так прошло до семнадцатого года. Там, как узнал я про нашу свободу… Эх, защемило сердце, тоска, товарищи, сушить начала. Но что поделаешь! Уж я подумывал машину приспособить и… драла. Да, черти, следили очень. Бензину больше как на пятьдесят километров не отпускали, проклятые. Ну, куды полетишь? Кругом ихние миноносцы, аэропланы сторожевые… Я туда, я сюда… Ничего не попишешь. С острова далеко не уйдешь. Тут, однажды, приехал к нам новый летчик. Только-что школу кончил. Приказано было ему, значит, выдать машину, и прямо с базы имел он лететь куда-то с серьезным поручением. Машину ему приспособили, — ничего машина была — Фарман 600 сил. Только не хотел летать барон без бортмеханика. А такого на базе не было в тот день. Просили его обождать, потерпеть, повременить… А он фордыбачится. К самому, говорит, Фошу пойду на телеграф жаловаться. У меня, говорит, самое секретное и самое важное поручение. Ну, тут, конечно, растерялись. Вижу я, мое время подходит, и говорю начальнику: а как, говорю, ваше сиятельство, если бы мне грехи перед свободной родиной в вашей земле великодушной замолить? А он говорит: «Пожалуйста. Это дело возможное. Лети себе за бортмеханика; вместе грехи замаливать будем». Я своим ушам не верю. Еще не знал, что да почему, а чувствовал, что тут я свободу свою возьму.
