Ленкомната встала на уши. В те минуты никто из нас не догадывался о масштабах бедствия, разворачивающегося в части, и в общем взбудораженном гуле возникали самые дебильные версии, даже заключались крутые пари: если это террористы или местные моджахеды, ты мне отдаешь две следующие зарплаты, а если какие-то салабоны, доведенные до ручки свирепой дедовщиной, заперлись и отстреливаются, я тебе отдаю свой почти доделанный дембельский альбом.
Один только покойный Добрица сказал мне вполголоса:
— Чует мое сердце...
И у меня тоже, честное слово, в груди заныло. Ведь тот канализационный люк, куда мы свою отраву вылили, прямо у четвертого поста расположен, у самых складов. Выхолит, задержись мы на четверть часа, попали бы в самый эпицентр перестрелки...
Потом на тумбочке дневального у входа слабо задребезжал телефон, и с этого паскудного момента дальнейшие события разворачивались со стремительностью тутой спиральной пружины, выпрыгнувшей из корпуса заводной игрушки. Дневальный поспешно схватил трубку, ему что-то сказали, он что-то ответил, ему еще что-то сказали, он испуганно пискнул «Есть!» и, с трудом прочистив свое петушиное горло, хрипло заблажил:
— Батальон, боевая тревога!
Мы еще несколько секунд сидели на местах, недоуменно озираясь — стать жертвой идиотской шутки скучающих дембелей не хотелось никому. Однако в ленкомнату вихрем ворвался дежурный по батальону и бешено заорал:
— Придурки, команды не слышали?! Быстро строиться у оружейки!
Получив новый ориентир, народ бросился к выходу. Как обычно в таких случаях, возникла легкая паника и давка в дверях. Какой-то салабон больно ткнул меня локтем в бок, я лягнул гада ногой, но попал почему-то не по нему, а по Аре Бешеному. Мать твою двадцать! Ара меня размазал с полуразворота, по всем армейским правилам — ударом в солнечное сплетение. Несколько метров я пролетел по воздуху, собирая собой стулья, и вписался башкой аккурат в огромное настенное зеркало. У нас, знаете, в батальоне зеркала повсюду, на каждом шагу — это комбат, лысая дрянь, озаботился, чтобы бойцы постоянно могли следить за своим внешним видом. Но зеркало в ленкомнате было особенным: возле него комбат и его замы прихорашивались каждое утро перед разводом подразделений на работы. Поэтому еще с вечера дневальным приходилось натирать эту стекляшку фланелью до состояния абсолютного блестения. А зеркало было внушительным, полтора на два с половиной метра, намучаешься тут... И вот вся эта зеркальная масса дождем обрушивается мне под ноги, я тупо хватаюсь за стену, сквозь жуткую головную боль с трудом соображая, что следующих двадцати зарплат мне не видать, а оторопевший дежурный замирает в дверях и, не веря своим глазам, обозревает учиненный нами разгром, а потом пристально смотрит на меня, будто выбирая, в какое место вернее ударить, чтобы послать в нокаут с первого раза. Вот эти-то потерянные секунды, ребята, меня и спасли, потому что засипело внезапно в засоренных канализационных трубах на этаже, пошли по ним с грохотом шершавые пузыри воздуха, и еще потек снизу журчащий вибрирующий шум. Как выяснилось вскоре, это двигалась смерть.
