Кейт расхохоталась. Герти недовольно скривила губы.
– Кто-нибудь из вас был в тот вечер у эстрады? – спросил Томас, по очереди глядя на каждую из них.
Все отрицательно замотали головами. Питт снова засомневался, говорят ли они правду или что-то скрывают, а потом все же решил: какой смысл им врать? Если бы кто-то из них обнаружил труп, шуму и истерики было бы немало. Об этом сразу же стало бы всем известно.
– Ну, ладно, – наконец сказал Томас и, обойдя Берта, все это время с кислой миной прислушивающегося к разговору, не простившись, удалился.
Сутенера, известно, беспокоило лишь одно: как это отразится на его бизнесе; а вот девушек Питту было искренне жаль. Он слишком хорошо знал печальную судьбу многих из них. Даже зная, что их ждет – алкоголь, болезни, грубое обращение, обман и алчность сутенеров, – они понимали, что это их единственный шанс выжить в таком городе, как Лондон. Никто из них уже не мог рассчитывать на место дешевой прислуги, хотя многие начинали с этого. Здесь нужны были рекомендации. А поступив на место, каждая в любую минуту могла стать жертвой навета или обвинений, если в доме что-то исчезало, даже какой-нибудь пустяк: брошь, гребень, сережка… Если вскоре они случайно находились, забытые где-то рассеянной хозяйкой, обвиненная девушка не могла более надеяться на возвращение на прежнее место, даже на приличную рекомендацию. Как правило, у таких бедняг второго шанса уже не было. Не одна из них, пригожая лицом, оказывалась на панели из-за недостойных притязаний своего хозяина. Труд на конфетной или спичечной фабрике многим казался непосильным, да и платили жалкие гроши. Девушки шли на панель, зная о болезнях, но за этот риск им хорошо платили и не грозила голодная смерть.
Совсем иначе Питт относился к таким типам, как Берт, или Жирный Джордж, или садист и негодяй Малыш Джорджи. Их он не раздумывая приговаривал бы к жестокой смерти.
Подумав, Томас все же решил, что девушки говорили немало разумного. Все это вертелось у него в голове, пока он шел по Эджвер-роуд, мимо торговцев съестным и женщины, торгующей мятными напитками. Он даже остановился, чтобы съесть сэндвич и выпить кружку чая. Шел он медленно, прислушиваясь к разговорам, ругани и шумному гомону вокруг себя. Временами кто-то здоровался с ним, и он отвечал, не останавливаясь.
Дважды он услышал слово «палач» и понял, о ком идет речь. Страх проник и в эту, обычно беспечную, толпу разнородного люда. Проявлялся он в неожиданно наступавшей тишине после сказанного слова, и тогда, даже при ярком свете солнца и гомоне, от улицы вдруг веяло холодком. Страх, холодный, серый, присутствовал и там, где люди пробовали шутить.
