Он без труда нашел дорогу на филфак — это был большой монолит в неоклассическом стиле. Однако внутрь зайти ему не удалось, так как здание было оцеплено полицейскими. Снаружи толкались преподаватели и студенты, и один из них, длинноволосый юнец со значком «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА» на лацкане замшевой куртки, сообщил Филиппу, что людей вывели из здания, поскольку стало известно, что ночью туда подложили бомбу. Обыск здания, как понял Филипп, может занять несколько часов, но как только он повернулся, чтобы уйти, где-то на верхних этажах прогремел приглушенный взрыв и послышался звон разбитого стекла.
Моррис Цапп — как он выяснил позже — появившись на английской кафедре, произвел на людей далеко не лучшее впечатление. Секретарша, юная Элис Слейд, возвращаясь из буфета вместе со своей приятельницей, мисс Макинтош с кафедры египтологии, обнаружила, что он стоит, согнувшись пополам, перед кафедральной доской объявлений, чихает, кашляет и рассеивает вокруг себя сигарный пепел. Мисс Слейд подумала, что со студентом старшей возрастной группы [5] случился приступ, и попросила мисс Макинтош сбегать за вахтером, но мисс Макинтош осмелилась предположить, что это он так смеется, и оказалась права. Доска объявлений отдаленно напомнила Моррису ранние работы Роберта Раушенберга. [6] Это был коллаж из прикрепленных канцелярскими кнопками разнообразнейших клочков бумаги — фирменных бланков, листков из ежедневника, небрежно вырванных из студенческих блокнотов страниц, старых конвертов, перевернутых на тыльную сторону накладных, даже кусков оберточной бумаги с оставшимися на них хвостиками липкой ленты, — и все это несло на себе кабалистические послания кафедры студентам по поводу курсов, консультаций, домашних заданий и списков литературы, было исчеркано маловразумительными каракулями и пестрело разноцветными чернилами. Видимо, эра Гутенберга для них еще не настала: они по-прежнему жили в эпоху рукописной культуры. Как показалось Моррису, теперь он приблизился к пониманию подобного рода искусства: доска объявлений имела осязательную привлекательность, до нее хотелось дотронуться, рукой ощутить ее неровную, шероховатую поверхность. Да, это было одно из забавнейших средств передачи информации, когда-либо им виденных.
Все еще посмеиваясь про себя, Моррис последовал за одетой в мини-юбку секретаршей, которая, несколько нервно, по его мнению, оглядываясь, повела его в предназначенный ему кабинет. Шествие по коридору филфака напоминало экскурсию в мемориальный зал Современной лингвистической ассоциации, хотя ни одно из имен на дверях кабинетов не было ему знакомо — за исключением последнего, у которого мисс Слейд наконец остановилась: Ф. Лоу. Эта фамилия действительно ему встречалась, припомнил он, пока секретарша возилась с замком (слабонервная какая-то), — но только не в печати, а в переписке по поводу обмена. Лоу был тот, с кем он поменялся местами. Он вспомнил, как Люк Хоуган, заведующий английской кафедрой в Эйфории, жаловался ему, держа письмо Лоу (написанное от руки — всплыло у него в памяти) в своем здоровенном кулачище: «Ума не приложу, Моррис, какого хрена мы будем делать с этим Лоу? Малый пишет, что у него нет специализации». Моррис посоветовал приставить Филиппа к курсу введения в литературные жанры и критический анализ и дать ему вести спецкурс по мастерству романной прозы. Поскольку местный специалист в этой области, писатель Гарт Робинсон, лишь условно считался местным, вращаясь по орбитам многочисленных фантов, стипендий, творческих отпусков и периодов излечения от запоев, то этот спецкурс доставался обычно наименее к этому расположенным и малокомпетентным сотрудникам кафедры. Моррис добавил:
