Старший офицер поднимает фонарь. В стороне от нас, к носу, в полутьме маячит согнутая человеческая фигура. Это ползет к нам по рундукам Митрошкин.
Он останавливается и показывает рукой к корме.
— Слышите? Царапают ногтями… Шепчутся… Живы они, живы…
— Кто живы? — мрачно спрашивает Зобов.
— Наши… Просят, чтобы пустили их в носовое отделение…
Митрошкин, не похожий на самого себя, ежится и в страхе закрывает лицо руками.
Все невольно открываем рты и прислушиваемся. Мертвая тишина. Не слышно даже дыхания. Хоть бы какой признак жизни донесся до нас из отрезанного мира! И есть ли где жизнь? Кажется, вся вселенная находится в каком-то оцепенении. Слабо горит свет, а между рундуками мертво поблескивает черная вода. Лица у людей неподвижны, как маски. Глаза холодные, пустые. Наш ручной фонарь — это лампада в склепе.
— Ха! Вот черт! Взаправду напугал! — смеется Залейкин.
Начинается нелепый галдеж. Говорят все сразу, нервно смеются, лишь бы только не молчать. Тишина для нас тягостна, невыносима. Мы можем сойти с ума.
Воздух портится. Дышать становится труднее. В голове шум.
— Граммофон! — скомандовал старший офицер.
— Граммофон! — разноголосо повторяют и другие.
Из большой красной трубы, словно из пасти, выбрасываются звуки оркестра, а за ним, как удав, медленно выползает здоровенный бас Шаляпина. Он громко возвещает о королевской блохе:
Грохочет дьявольский грохот, точно кто бревном бухает по железным бортам лодки.
Один из матросов повторяет за Шаляпиным;
Его смех подхватывают еще несколько человек. Становится и жутко и весело.
Звуки оркестра пронизывают уплотненный воздух, испуганно мечутся на небольшом пространстве. Их оглушает грозный бас:
Призвал король портного:
«Послушай ты, чурбан!
Для друга дорогого
Сшей бархатный кафтан…»
Грянул неистовый смех. Вместе с Шаляпиным и мы все повторяем: «Блоха! Ха-ха!..»
Буйное веселье охватывает нас, как зараза. Ничего не слышно, кроме судорожного смеха. Залейкин задирает голову и будто клохчет. Старший офицер держится за живот, трясет плечами, сгибается, точно от боли. Зобов качается с боку на бок как маятник. Комендор Сорокин дрыгает ногами. Некоторые катаются на рундуках, дергаются, корчатся, как в падучей болезни. У меня от смеха распирает грудь, трясутся внутренности. Мелькают на бортах уродливые тени, маячат предметы. В ушах треск от грохочущих голосов. Давно уже молчит граммофон, не слышно Шаляпина, а мы наперебой повторяем его слова: «Блоха! Ха-ха!..» И опять неудержимый шквал смеха сотрясает наши тела. Содрогается вся лодка…
