Работать я стала почти сразу. Но, как ни странно, кот был забыт. Одно воспоминание о нем навевало на меня ужас. И я принялась писать совершенно другое: круглый стол, бумажную салфетку на нем, тяжелую вазу из граненного хрусталя и цветы, о которых рассказывала девочка — красивые, пушистые желтофиоли, разноцветные лепестки которых диссонировали с темным покрытием стола.
Я работала с упоением, погрузившись в работу полностью, и через двое суток поняла, что, во-первых, именно эту работу я отправляю в Нью-Йорк, а, во-вторых, это будет лучшая из моих картин.
Двое суток не происходило ничего особенного, если не считать того, что в комнатах рухнул заведенный порядок, и произошло точно так, как я могла предполагать. Вихрь вдохновения разнес бытовые мелочи, и в квартиру теперь лучше было не заходить.
Девочка появилась только на третьи сутки, когда я раскрыла входную дверь, спасаясь от невыносимой жары. Как и в прошлый раз, она неожиданно возникла в дверях, в том же самом платье в бело-красный горошек, словно она всегда носила одно и то же.
— Я ждала тебя раньше, — я отложила кисть, воспользовавшись моментом, чтобы немного отдохнуть.
Ничего не отвечая, она обошла мольберт по кругу, внимательно глядя на сырой холст, потом немного расслабилась и кивнула:
— Почти так. Цветы были почти такими.
— Ты часто бывала в этой квартире раньше?
Она снова не ответила, бросила на меня какой-то странный взгляд, потом не к месту добавила:
— Мне все-таки удалось забрать твой рисунок с котом.
— Почему удалось? Я же сделала его для тебя.
— Цветы тоже очень красивые. Я рада, что ты услышала про цветы.
— Как твоя маленькая сестричка? — я решила сменить тему этого странного разговора, который мне уже трудно становилось поддерживать. Но это было неправильно: ничего не ответив на мой вопрос, она пошла к выходу.
— Фаина, подожди! Остановись! — внезапно мне страшно захотелось ее удержать, причем я сама не могла никак назвать это чувство, — я обидела тебя чем-то? Извини! Не уходи, пожалуйста! Мы можем еще поговорить?
Она остановилась, даже обернулась. Лицо ее стало еще больше печальным.
— Мне не разрешают долго с тобой говорить.
— Кто? Мама?
— Мама бы разрешила. Она добрая.
— Тогда кто? Кто-то, с кем ты живешь?
— Они сказали, что я не должна приходить к тебе, но я не могу… Ты хорошая. Ты мне очень нравишься, правда.
