Критикой 20-х годов было замечено, что в «Сердце» конкретное знание писателем обыденности современной действительности счастливо сочеталось с культурой аналитического мышления и склонностью к глубоким историческим и философским обобщениям, идущим от классических традиций русской литературы.
Впоследствии В. Я. Канторович, человек из того же «поколения», что и Иван Катаев, знавший его по работе в журнале «Наши достижения», в своих воспоминаниях о писателе очень точно определил одну характернейшую черту его мировосприятия и таланта: «У Катаева, — писал он, — был особый дар или... особенность мышления. О чем бы ни шла речь, какую бы проблему ни решали присутствующие, — пусть даже хозяйственную, экономическую, Катаев поднимал спор на уровень этических представлений века». Уровень этот был очень высокий, а дар этот был присущ художественному творчеству Ивана Катаева еще в большей мере, чем его выступлениям как общественного деятеля. Он передал его и своему герою, скромному Журавлеву, занятому самой будничной работой советского кооператора эпохи нэпа, но видящему в ней великий смысл для страны и высокую поэзию для себя.
«О, мы, победители страшных лет, знаем, как это важно. Сначала это — вдосталь, по горло, всем, потом — остальное. Доброта, изящество мысли, искусство вырастут сами, расцветут. Я понимаю: они еще важнее, но для них нужно изобилие, чтобы человек не заглядывал другому в рот и не думал: «Сукин сын, ты проглатываешь, лучше бы мне проглотить», — так объясняет Журавлев собственную влюбленность в свою суетливо-будничную работу, громадность своих гуманистических надежд. «Мне потому нравится это дело, — признается Журавлев, — что пользу от него можно пощупать, погладить, она осязаема. В Губплане и даже на заводе мне было не так весело: там все-таки дальше от живой человеческой радости... Мне же нужен миллион улыбок — самых глупых, самых ребяческих, самых эгоистических. И вот теперь это есть у меня».
Живая человеческая радость... По твердому убеждению, по горячей вере и самого Ивана Катаева, и его Журавлева, за это они и сражались на фронтах гражданской войны.
Современный читатель, вероятно, обратит внимание на приподнятую праздничность настроения и словаря, которая сопровождает самые прозаические дела и события и некоторых произведениях Ивана Катаева. Может быть, она сегодня покажется иногда даже несколько излишней, нарочитой, искусственно нагнетенной: «Улица опьянена торопливыми звонами утра. Трамваи запевают после остановок свою скрежещущую песню, потом — все тоньше и тише, и уносят людей прямо в счастье... Я покупаю «Рабочую газету»... Удивительно хорошо устроено: кто-то где-то для нас хлопочет, и утром, заново ощутив свое тело, свою жизнь, мы можем еще ощутить бессонную жизнь страны, всего огромного мира! Не по заслугам хорошо...» «...Так мне гордо и весело, что я человек и такого времени». Это — из мыслей Журавлева. «Волнение и восторженная нежность» переполняют его при взгляде на мир. И у самого Ивана Катаева словарь «приветливый», праздничный, в нем господствуют такие слова, как «веселье», «доброта», «любовь», «ласка», «доверие», «радость», «счастье». Некоторую нарочитость в таком подборе слов нельзя не принять во внимание. Ей есть объяснение: борец, идеолог и теоретик, Иван Катаев отстаивал в 20-е годы непосредственность и органичность как главные свойства истинно художественного творчества, но сам при этом в высшей степени сознательно относился к каждому своему слову, угадывая его звучание во времени, а полагал он главной своей миссией писателя — поэтизацию гуманистических идеалов революции. Отсюда и словесный отбор.
