— Ну так что?
— И ты еще не понял, Женька! — воскликнул Семенов. — Нет, слушайте, братцы, он еще ничего не понял! Он живет на всем готовом, до него социализм построили, отстояли его в боях, такие, как Владимир Андреевич, на Женькину долю оставили не самое трудное, а он еще ничего не понял. Подумаешь, рубаха-парень в морду норовит заехать. Ты двинь его так, чтобы он извинения попросил, чтоб стал тихим и вежливым.
— Попробуй!
— А как же коммунисты пробовали и брали за горло кулака, хотя тот кулак из обреза в них стрелял? Не боялись! Как же наши солдаты фашистов громили, хотя фашисты до зубов были вооружены? Не трусили! На твою долю кулаков и фашистов не досталось, ну и слава богу. Так ты возьми за горло хулигана. Не бойся! Это нужно для победы коммунизма! Ну, что?
— Чего ты ко мне, в самом деле, привязался, ты всегда против меня! — взмолился Женька.
— Он уже сдается, Юра! — засмеялась Настенька. — Он уже руки поднял. Не спорь, Женька, с моим братом никогда не спорь. Его в армии здорово подковали!
«Ай да, Юра! Башковитый, видать, ты парень, — с теплотой думал Глазков о Семенове. — В армии тебя, конечно, подковали, спору нет, но и ты сам неплох. Интересно будет посмотреть, какие еще стихи ты пишешь!»
На другой день Юра передал ему тетрадку со стихами. Владимир Андреевич обещал прочитать дня через два, но просидел над тетрадкой до глубокой ночи, стихи захватили его. Многие были еще слабые и по мысли, и по форме. Но вот удивительно — вроде бы инстинктивно, словно бы помимо воли автора вдруг в стихи врывалась мощная, необузданная поэтическая струя, и тогда они лепились емкие, выпуклые, пронизанные глубокой мыслью. Но таких было пока мало. Однако хорошо уже то, что они были. В них прорывалась та зрелость ума, которую подметил Владимир Андреевич у Юры во время спора с Волобуевым.
Утром Владимир Андреевич сказал Лене:
— Ты послушай, что я тебе прочту:
Помните, бессонницею выжатые,
Зияющие страшные бои?
Помните, погибшие и выжившие,
Старшие товарищи мои? —
В башне под чернеющими флагами,
В режущих объятиях плетей,
За колючей проволокой лагеря
Умирала молодость людей.
По утрам детина грязно-рыжий
С бюргерской ухмылкой на губках
Выводил из комнаты мальчишек
С сединой в поникших волосах.
Злые прядки кудрей поседелых!
Может, вы упрямо зацвели
Под пилоткой гордою Гастелло
За одну секунду до земли?
Это вы, блестевшие сурово
В рваной яме от фугасных бомб,
Слиплись у Олега Кошевого
Под большим крутым славянским лбом!
