душ христианских из бесерменского рабства вывести? Кровью православной торгуешь?
Вяземский воин, услышав обращение к себе как к заурядному купцу, налился весь дурной кровью и стал хвататься за оружие.
— Пошто сабельку аки девку красную лапаешь? — не меняя тона, вопросил Афанасий. — Правда очи ест? Ну тогда аль тут руби, али отворяй ворота, съеду с двора сего воровского! Ну уж уста-то затворёнными держать не буду, скажу весть сию, кому знать следует.
Дворянина такой поворот событий заставил задуматься. В ходе мыслительного процесса его лицо поменяло цвет с красного на белый. Он начал уговаривать нас никому не докладывать, оправдываясь денежной нуждой.
— На что ж серебро тебе потребно, вроде бронь у тебя справная, вон и наручья есть, да и шелом работы персидской?
— Дочка у меня старшая в лета супружеские вошла, почитай четырнадцать годков уже. А обликом она вельми болезна — глазища в пол-лица, тоща, длинна, бледна. Ножки длинные, тоненькие, того и гляди переломятся, перси малы, в кого такая уродилась — неведомо, мать-то баба справная. Хоть и ледащая, а своя кровиночка, родная, жалко её, без доброго приданого замуж-то не возьмут. Дача невелика, землица худая, не родит вовсе, одна надёжа на добычу воинскую, а то хоть доспех продавай.
— Трудно в твоей беде подсобить. За такой-то дщерью в отдачу холстом да скатёрками с горшками не откупишься. Тут взаправду серебра жениху отсыпать надобно, а иначе путь один — в монастырь, да и там вклад денежной нужен, — задумался Бакшеев. — Бронь продавать дело глупое, на смотр явишься с худым доспехом против писаного, так и жалованье земельное урежут, совсем пропадёшь.
— Уж не выдавай меня, друже! — попросил страдающий за дочь помещик. — Сам завтрева, поутру, свезу мурзинского сынка на царёв двор, пущай приставы его опишут.
— Давай хоть глянем, из чего сыр-бор, — предложил подобревший ветеран-пограничник. — Может, напраслину на себя возводишь, из простых чабанов добыча твоя.
— Нет, не пастух тот малец, — заверил вяземский боярский сын. — Одет в атлас, да знаки у него на теле, ну и норов горяч, помят, и то, как собака бросается.
Помещик проводил нас на задний двор, где у хлева сидел на железной цепи, вверченной в бревенчатую стену, молодой паренёк в лохмотьях.
— За что ты его так? — поинтересовался Афанасий.
— Да вот, — дворянин показал на кисти руки свежий укус. — Как погрыз, ну, значит, и сиди на цепи, яко пёс.
— Как же ты добыл-то такого норовистого? — не унимался с вопросами рязанец.
