— Что именно?
— Что я чудовище в человеческой шкуре, что я буду чудовищем в звериной, что-то про кровь, про любовь, не помню. Кинжальчик, маленький такой, был у нее, наверно, в волосах. Она покончила с собой, и тогда… Говорю тебе, Геральт, мы удирали оттуда так, что чуть не загнали лошадей. Это был нехороший храм.
— Рассказывай дальше.
— Дальше было так, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь я утром, а прислуга, как только меня увидит, в крик — и дай бог ноги. Я к зеркалу… Видишь ли, Геральт, я впал в панику, со мной случился какой-то припадок, помню все как сквозь туман. Короче говоря, были трупы. Несколько. Я хватал все, что попадало под руку, вдруг сделавшись очень сильным. А дом помогал, как мог — хлопали двери, в воздухе летала домашняя утварь, полыхало пламя. Кто успел, в панике бежал: тетушка, кузина, парни из отряда Да что говорить, сбежали даже собаки, с воем и поджав хвосты. Убежала и моя кошка Обжорка. От страха удар хватил даже тетушкиного попугая. Скоро я остался один, рыча, воя, безумствуя, разбивая что попало, в первую очередь зеркала.
Нивеллен прервал свой рассказ, вздохнул и шмыгнул носом.
— Когда припадок прошел, — продолжал он немного погодя, — было уже слишком поздно предпринимать что-нибудь. Я был один. Уже некому было объяснять, что изменился только мой внешний вид, что хоть и в страшной ипостаси, я остаюсь лишь глупым подростком, рыдающим в пустом замке над телами слуг. Потом пришел неописуемый страх — они вернутся и убьют прежде, чем я успею растолковать им. Но никто не появлялся.
Чудище на минуту замолчало и вытерло нос рукавом.
— Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, еще и сегодня меня трясет, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в замке, как мышь под метлой, не выставляя носа наружу. Если кто-нибудь появлялся, — а это случалось редко, — я не выходил, просто приказывал дому хлопнуть пару раз ставнями или рычал в отверстие водосточной трубы, и этого обычно хватало, чтобы гость оставил после себя большое облако пыли. Так было до того самого дня, в который на рассвете выглядываю я в окно — и что же вижу? Какой-то толстяк срезает розу с тетушкиного куста. А должен тебе сказать, что это было не что-нибудь, а голубые розы из Назаира, саженцы привез еще дедуля. Злость меня охватила, выскочил я во двор. Толстяк, обретя дар речи, который утратил было при виде меня, провизжал, что он хотел только несколько цветков для дочурки, чтобы я его пощадил, даровал жизнь и здоровье. Я уже собирался вытурить его за главные ворота, когда меня озарило, я вспомнил сказки, которые когда-то рассказывала мне Ленка, моя няня, старая тетеха. Зараза, подумал я, красивые девушки якобы превращают лягушек в королевичей или наоборот, так что может… Может, есть в этой болтовне доля правды, какой-то шанс… Я подпрыгнул на две сажени, заревел так, что дикий виноград оборвался со стены и заорал: «Дочь или жизнь!» — ничего лучше не пришло мне в голову. Купец, ибо это был купец, ударился в плач, после чего признался мне, что дочурке восемь лет. Что, ты смеешься?
