— Домой меня, доктор, отпустите. Я дома лучше вылечусь.
— Я бы не советовал вам торопиться. Спайки в плевре рассасываются медленно. Ну что же, смотрите сами. К понедельнику приготовим вам документы. Дома сразу вызовите врача.
— Ну а у вас, Петр Андреевич, как дела?
— Давит маленько, протромбин, наверно, высокий, поял?
— Протромбин? М-м… Да… — Доктор вполголоса говорит сопровождающим его коллегам: — Здесь инфаркт миокарда, рубцевание идет хорошо. Так… Присядьте, Петр Андреевич.
— Все нормально, поял? На баян сажусь. Сходить бы на телевизор, фигурное посмотреть…
— Ну что же, попробуйте… Только не увлекайтесь… — и совсем уже тихо, коллегам: — Тут еще и аневризма в левом желудочке…
Петя пропустил «аневризму» мимо ушей. «Протромбин» он знает, «холестерин» знает, «аневризму» не знает.
Зато я слишком хорошо знаю это словечко. Отец лет пять ходил с аневризмой. Ходил, ходил — и сваливался, задыхался, хрипел, синел, и снова вставал, шел на службу. «Аневризма» стала нашим, семейным словечком, страшилищем, пугалом. Я понимал «аневризму» как язву в сердце, нарыв. Нарыв набухает, а лопнет — и амба, каюк. Отец мой не верил в свою «аневризму», ничуть ее не боялся. Он был у меня молодой, до шестидесяти не дожил. Поднявшись после очередной больничной отлежки, он не подчинялся предписаниям докторов. Он думал, что можно еще заставить сердце работать. Только надо гулять — сначала двести шагов, потом триста, потом километр — и все войдет в норму. Столько в нем было еще всяческой силы и жажды пожить, что он не поверил в болезнь, не согласился с нею, как тот грузчик в больничной курилке. Он думал, что если каждый день начинать с холодного душа (в первые три четверти жизни такая мысль ни разу не пришла ему в голову), то можно окрепнуть и закалиться и — разгрузка, разгрузка: кефирный день, яблочный день — погулять, похудеть и пожить наконец. А то все некогда было.
Однажды отец пошел в душ — и шумела вода, и шумела она и шумела. Мать слушала шум секущей холодной воды, мать знала, что значит отцовская аневризма и постоянно прислушивалась к отцу, стерегла, стояла на страже. Отец не знал, а мать знала. Она вдруг кинулась в ванную, будто звонок там прозвенел, — и опоздала. Отец был мертвый под душем…
Его хоронили на огромном, безбрежном, апокалипсическом городском кладбище. Артель могильщиков (такая же, как Петина артель на Шуваловском кладбище) — пьяные, голые по пояс, загорелые, с красными рылами мужики вырыли яму. Стандартную яму для стандартного покойника среднего роста. Но и тут мой отец не согласился — с болезнью не соглашался и со смертью не согласился: гроб в яму решительно не влезал. Могильщикам не хотелось рыть лишку, им хотелось покончить дело и выпить, но ничего не вышло у них — сколько они ни бились, покойник был нестандартный, не соглашался лечь в яму средней величины. Пришлось этим пьяницам снова взять в руки заступы…
