Едва отплыли от нефтебазы, как из мрака ветер понес мелкий снег, выбелил палубу, пальто Гурина. Побелели и песчаные отмели и берега. Обь заволновалась, вспенилась. Но порыв ветра пронесся, и снег перестал сыпаться.
На реке сгустилась такая кромешная тьма, что плыть стало опасно. Хотели уже приставать где-нибудь на ночевку, но тут из протоки показался бывший «музыкант», красавец буксир № 2003, похожий на трехэтажную ажурную башню с сияющими окнами. Его огромную баржу наполняли контейнеры и трубы. Шляхов решил пришвартоваться к нему.
А тут появился еще один буксир с несколькими баржами. Радист на теплоходе запустил музыку, и она полилась над Обью. Среди реки, во мраке, засияло множество огней, возникла сказка, праздник. Суда осторожно, медленно, величаво разворачивались, расходились, сближались, маневрировали. Должно быть, капитаны показывали здесь свое искусство.
Наконец, они соединились, и команды перебрались на теплоход. Гурин с удовольствием побеседовал с ребятами, все время взволнованно чувствуя себя причастным к большой жизни, к ее делам, которая вершилась даже в ненастную полночь на стрежне бурлящей, ледяной реки.
Он долго еще толкался среди молодежи, слушал их шумные разговоры, хохот, соленые шутки. И просмотрел вместе с ними целых два фильма. В каюту он пришел помолодевшим, радостным.
Речники пошумели на палубе, перекурили и снова устремились в маленький зал смотреть третий фильм.
«Молодые, черти! Могут и до рассвета колобродить», — весело подумал Гурин…
Уже вечерело, когда подплывали к Каргаску. Гурин загляделся на странные облака. Они были плоские, похожие на сгустки шелковых нитей дымного, желтого и даже оранжевого цвета. Их космы в одном месте вытянулись, как по синей воде, в другом — всклубились, в третьем — рассыпались девичьей косой. И в их сторону, в их гущу устремилось белое копье — след самолета…
Каргасокская двухэтажная пристань, с огнями в окнах, красовалась на высоченном берегу. Как и всюду в Нарыме, берег здесь укреплен стенами из бревен, поленьев и досок. С этого деревянного берега подъемные краны опускали на баржи всякий груз и брали с них привезенный.
Долго бродил Гурин по улицам Каргаска. Село это большое, перед добротными домами росли березы и рябины. Пахло ледком и осенней перекопанной в огородах землей. Сумерки стояли, но сумерки светлые — все хорошо было видно. И всё опечалили эти сумерки — и серое небо, и дальний берег с черными тальниками, заснеженными песками и черной рекой. Три полосы печали: черная, белая и снова черная — это с одной стороны, и то же самое с другой. И есть еще невидимая красная полоса, которая тянется серединой реки, полоса, которую прочертило сердце Гурина.
