— Смотрите, какая тонкая. Аж светится. — Человек за прилавком протягивает ладонь, с которой свешивается полупрозрачная пластинка прошутто, предлагая на нее полюбоваться. — Во рту тает, — добавляет он, растягивая губы в улыбку.
— Да, отличная ветчина, — соглашаюсь я.
— Каждый кусочек я проложу бумагой, чтобы они не слиплись. Двадцать баксов за фунт, надо сохранить товарный вид.
Он говорит медленно, словно читает лекцию, у него акцент коренного жителя Питсбурга. Он сжимает руку в кулак, и тончайшие лепестки мяса сползают к ребру ладони.
После этого одним движением кисти он осторожно перекладывает их на бумагу. Ловко заворачивает, перевязывает бечевкой и протягивает мне.
— И что-нибудь вкусненькое для малышки, да? Я знаю, что ей понравится. Зачем даром переводить пармскую ветчину, если жевать нечем? — смеясь, говорит он.
— Вот, — говорит продавец и кладет на прилавок толстую колбасу с кусочками жира. — Мортаделла, приятный нежный вкус. Без лишних специй.
Он отрезает кусочек и снимает с него оболочку, прежде чем вложить в протянутые руки Хлои. Та берет и начинает жевать.
— Смотрите-ка, — смеется продавец, — малышка знает что к чему.
Мы оба с восхищением смотрим на Хлою.
Первые дни я потратила на обустройство, покупая вещи, которых у меня не было или которые я забыла взять, а таких оказалось немало. Помимо шампуня и кондиционера, нужда в которых у отца отпала примерно с шестьдесят девятого года, мне пришлось покупать ограждения для лестниц, заглушки для электророзеток и уголки для кофейных и журнальных столиков, которые потребуются, когда Хлоя начнет ходить.
