Нет, не шутка, не до шуток тут, воин! Если хочешь слушать плохое – слушай сразу и не перебивай…
Самое удивительное – ничего вроде бы не случилось. И небо не треснуло на куски, не посыпалось в море, и земля не расступилась под его подошвами, и ядовитый Ермунганд, Мировой Змей, не всплыл из волн, заслонив собой горизонт. Все было как обычно – смех, шум, гомон, брань, радостные приветствия, горестные вскрики не дождавшихся. Настолько обычно, что он никак не мог поверить в свою беду.
Никто даже не замечал, что он уже умер, что слова-стрелы отравили его черным ядом.
Не ждет…
«И что теперь делать, как жить? – думал он впоследствии, сидя в одиночестве на темном берегу моря. – Бросить все? Уйти куда глаза смотрят? Найти себе другого ярла?»
Конечно, никто бы не осудил его, если бы он не стал вызывать Альва Ловкого на поединок, а просто ушел. Мудрые старики, давно отгоревшие в желаниях, знают, какая цена завтра будет тому, что сегодня кажется самым важным. На дороге Одина воина ждет немало славных дел, и стоит ли умирать из-за девки? – так они рассуждают.
Уйти…
А как оставить Сангриль, как смириться с тем, что не увидишь ее даже издали, никогда больше не услышишь ее звонкий голос, не залюбуешься прядью золотистых волос, мимолетно взъерошенной ветром?
Расстаться с ней окончательно, навсегда? А где найти столько сил?
Утро только начиналось, когда Сьевнар вышел из владений ярлов и скорым шагом, едва не подскакивая от нетерпения, направился к хуторам борнов.
Небо выдалось ясным, утро – холодным, прозрачный ледок ночных заморозков похрустывал под ногами, пятна седого инея блестели на пожухлой траве. Вкусное утро, бодрящее.
Сьевнар полной грудью вдыхал холодный воздух, выдыхал вместе с ним остатки липкого, вонючего перегара и с удовольствием смотрел в прозрачное небо, смотрел на пожелтевшие склоны, где только сосны и ели все еще хранили густую зелень ушедшего лета, словно побившись об заклад с наступившими холодами.
Зеленое, желтое, красное. И серо-блестящая гладь спокойного моря, и бескрайняя синь неба над головой. Чистое, хорошее утро! И он чувствовал себя так же легко и чисто, словно спала с глаз вязкая, мутная пелена, а невидимые железные обручи, теснившие грудь, разжались и лопнули. Почти как прошлой зимой, когда оправлялся от затяжной болезни и начал выходить из дымного домашнего тепла во двор. Смотрел и просто дышал, любуясь красотой мира.
И Сангриль тогда была к нему ласковой, еще не прятала глаза в сторону, кольнуло в груди, отдаваясь привычной, ноющей болью.
