Покинутый друзьями, Слободан попадал во все большую зависимость от Магды. Его охватывал ужас при мысли об одинокой старости. Он боялся, что она бросит его, если он не оправдает ее ожиданий. Поэтому принялся особенно рьяно исполнять все ее указания, торчал возле людей, которых она называла, и свои успехи по службе бросал к ее ногам, как подстреленных на охоте зайцев.
Даже теперь, когда он все уже давно понял, временами возникал какой-то тупой укол былого страха: что, как она просто возьмет и уедет в Загреб; если все здесь провалится, а ее рядом с ним не будет? Агорафобия, с которой он уже вроде бы свыкся, постоянно подстерегала его.
— Может, не стоит тебе ехать в Загреб, — хрипло произнес он, сам себя ненавидя за проступившую в голосе слабость.
— Там я тебе принесу больше пользы, чем здесь, — сказала она, аккуратно укладывая белье. — Чтоб никто тебе не нагадил за спиной. К тому же ты должен понять, каково мне здесь.
Он это понимал. Когда два дня назад она приехала, расфуфыренная так, словно собралась в Ниццу, она была готова ко всему, кроме, вероятно, Мурвицы. Неизвестно, как долго она намеревалась здесь прожить, но первое, что сказала, увидев едкую пыль, которая со стройки проникла и в Катинины комнаты и пропитала все поры груботканого постельного белья, было следующее:
— Боже, какая же здесь грязища! И как можно пользоваться такой уборной. Тут просто умрешь от запора! А эти мрачные рожи! Сохрани господи! Шкафы провоняли этим… как это здесь называют…
— Фрешкином[11], — сказал Слободан.
Свои брачные обязанности они исполнили наспех, словно их подгоняли срочные дела; ему показалось, что она даже слишком поспешила, хотя у нее это вообще было трудно понять. Когда он спросил об этом, она спокойно ответила: «Еще что выдумал» — и деловито продолжала укладывать вещи, которые за два дня почти и не вынимала из чемодана.
Хотя из-за комаров и грохота, доносящегося со стройки, она полночи не могла уснуть, утром выглядела отдохнувшей и свежей, в отглаженной белой кофточке, в юбке из твида и сверкающих чистотой итальянских туфельках. За столиком у Катины она казалась картинкой из модного журнала («Куда этой весной мы отправимся на отдых?»). Она сидела, еле сдерживая отвращение и шарахаясь от людей, которые ежеминутно пробирались мимо их столика к стойке, чтобы выпить теплого пива. То и дело протирала пальцы бумажными салфетками и одеколоном.
Хотя ни по ее виду, ни по поведению нельзя было ничего приметить, Магда заявила, что у нее мигрень и что нынче ей не до интимностей. Мигрень, правда, не помешала ей иметь длительную и, по-видимому, доверительную беседу с Грашо за тем же столиком у Катины, где она устроила нечто вроде своей канцелярии.
