Со звездою надежды во взорах, румяные, мордастые мужики в льняных рубахах без воротников, в подвязанных веревкой портах из самодельного грубого сукна или дешевой бязи, не выпуская из рук палки и узелка с луком и брынзой, спускались поодиночке, сначала медленно и осторожно, неловко шлепая своими плоскими ступнями по ровной дороге; шли, покачиваясь, словно какие-то высокогорные матросы, добродушные, смущенно улыбающиеся, обтирая рукой овечье молоко на губах, а потом стали прибывать все более многочисленными группами и заполняли городок неудержимо, слепо, безмолвно — как стадо.
Порт принял их с распростертыми объятьями. Возле местечка вырастали бараки с двухэтажными лежаками, на которых (и сверху, и снизу) спали по двое. Товары в лавчонках продавались раньше, чем их успевали принять, — к вечеру полки в них были пусты. В одном из бараков открыли кантину — столовку; ели здесь из жестяных мисок и только ложками. У Катины столовались более высокие гости, но вскоре и ей пришлось расширить и модернизировать свое заведение: она обзавелась пластиковыми столиками на алюминиевых ножках, подвесила две трубки неоновых светильников — одну в корчме, другую снаружи. С виду «Катина» теперь почти не отличалась от кантины — так что приехавшие полагали, что или то и другое заведения государственные, или оба они принадлежат Катине.
Инженер смотрел на людей, прибывающих в набитых до отказа автобусах или пешком от расположенной в двадцати километрах железнодорожной станции, с солдатскими чемоданчиками в руках, уставших от дальней дороги, но здоровых, полных надежд и готовности трудиться; он смотрел, как они, остолбенев, глазеют на стрелы подъемных кранов, пялятся на снопы искр у сварочных аппаратов, как, зачерпнув в пригоршню воду, пробуют ее, чтобы убедиться, что море и впрямь соленое, и как постепенно, когда понемногу меркнут звезды в их глазах, они одну за другой сбрасывают свои старые одежонки, доедают последние куски домашней брынзы, как их румянец тускнеет и становится пепельным под огромными ртутными прожекторами в ночную смену и как угрюмо, привычным жестом берутся за кирку и лопату, которыми научились орудовать с детства, уже понимая, что тут та же самая тяжкая работа, только немного иная, та же земля и тот же камень, те же движения; и что до обетованной земли еще далеко; и видел, как все больше пригибаются они к земле, не подымая от нее глаз.
А по вечерам, не зная, куда себя девать, они мрачно пили вино в корчме или в кантине, но уже не местное, красное, а какое-то зеленовато-желтое, от которого болит голова и которое продававшие его люди ежедневно привозили сюда не в бочках, а в цистернах откуда-то издалека, может быть, из того самого источника, из которого забила нефть, и где, вероятно, зарождаются мировые перемены. Почти все к худшему.
