Монотонное движение дрожек и ритмичный цокот копыт действовали усыпляюще, почти гипнотически — когда остановились, Иероним встрепенулся, как бы пробудившись от утреннего сна.
— Приехали, эстлос, — пробормотал возница.
Господин Бербелек, высаживаясь, неспешно копался в кармане в поисках мелочи.
Ворота во двор, конечно же, оказались заперты, но пирокийный свет горел над меньшими дверями, рядом. Он трижды стукнул в них серебряным набалдашником трости. Дрожки оттарахтели неторопливо вверх по пустой улице, к храмовой площади. Еще одна затяжка черным махорником в холодном предрассветном полумраке, в тот самый долгий час, когда боги расправляют свои кости, а керос Вселенной становится на крупицу мягче и на крупицу ближе Материи…
— Ах, наконец-то! Я уже думал, что сегодня ночью не вернетесь! Как там бал, а? Ну, прошу ваше пальто! И перчатки. Разве дождь не пошел снова?
Господин Бербелек проигнорировал ворчливое словоизвержение старого слуги и, даже не сняв кафтана, зашел во фронтальную библиотеку. Здесь, у пустого пюпитра, он начертал на маленьком листе телячьего пергамента короткую записку об успехах переговоров с министерством торговли. Дважды, по еврейской моде, сложив листок, растопил над свечой зеленый шлак и запечатал письмо. Еще перстень с гербом Острога и:
— Портэ! Пусть Антон доставит это в контору эстлоса Ньютэ. Сейчас же!
Однако сам он от пюпитра не отвернулся. Этот дым над свечкой — он поднял руку — а ведь сквозняка нет — сабля или меч? — в листьях на ветру, в человеческой толпе, в тумане, воде и дыму, в этом темном дыму — он даже наклонился, моргая, — кривой клинок, да.
В тот день господин Бербелек не выспался. Воденбургскими ночами господин Бербелек спал плохо, но нынче, к тому же, еще и мало: едва пробил девятый час, как в спальню, отталкивая замерших у порога Портэ и Терезу, ступил эстлос Кристофф Ньютэ, и сразу вся сонливость принялась испаряться из Бербелекова тела, кошмары — из сознания.
— Ах, ах, ах! Иероним, чудотворец, кратистос ты мой салонный, к стопам припадаю, к стопам!
— Чума на тебя… Не открывай штор!
— Как ты это устроил, вникать не стану, скажу только, что ты достоин последнего грошика, следующий корабль у Сытина назовем твоим именем, да покажи же морду, дай тебя обниму!
— Прочь, прочь! Ты бы и сам справился, Брюге согласился бы на все, видать, ошалел от любви, голова, по крайней мере, — в небесах… Тереза! Кахвы!
Благородный Кристофф Ньютэ, риттер иерусалимский и меховой магнат — и тоже не воденбуржец (он был гердонцем во втором поколении, рожденным в Нойе Реезе Германа, сына Густава), что частично объясняло его словоохотливость. Однако жил он здесь уже дольше Бербелека, и для того представляло величайшую загадку, как Кристоффу удается оставаться все таким же порывистым холериком, в то время как даже истинные демиургосы оптимизма и бесцеремонности после нескольких месяцев жизни под морфой Григория впадали в «воденбургскую депрессию». Но Ньютэ и вообще был — само отрицание заурядности: шесть с половиной пусов роста, два литоса живого веса, архитектонические плечи, волосы, как язык пламени — рыжая борода, рыжая грива, — и этот пещерный глас, рев пьяного медведя, даже когда он шептал — звенели рюмки.
