Остаток пышного наряда? Было ли это ее единственное платье, платье, в котором она блудила, затем раскаялась, затем уплыла? Прошла ли она весь путь до Сен-Бома в этой красной юбке? Юбка не выглядит запачканной, или изношенной, или порванной. Это роскошная, даже постыдная юбка. Багряное платье для багряной жены.
Дева Мария ходит в голубом. Ее предпочтение освятило цвет. Мы думаем о «небесно»-голубом. Но Мария Магдалина ходит в красном, цвете страсти. Две женщины — одинаковые парадоксы. Одна — не та, кем является другая. Одна — дева и мать; другая — не-дева, и она бездетна. Заметьте, английский язык не содержит специального слова, чтобы описать женщину взрослую, сексуально зрелую и не мать, пока такая женщина не использует сексуальность в качестве своей профессии.
Так как Мария Магдалина женщина и бездетная, она уходит в дебри. Другие — матери — остаются и создают церковь, куда приходят люди.
Но зачем она взяла с собой свое жемчужное ожерелье? Взгляните, как оно лежит перед зеркалом. И ее длинные волосы, очень красиво расчесанные. Неужели она все же полностью раскаялась?
На картине Жоржа де Ла Тура волосы Магдалины хорошо расчесаны. Иногда волосы Магдалины косматые, как у растафари. Иногда ее волосы ниспадают, запутанно переплетаясь с ее мехами. Марию Магдалину легче читать, когда она косматая, когда — в дебрях — она носит грубую одежду по собственному желанию, как если бы желания ее прошлого превратились во власяную рубаху, которая терзает ее настоящую, раскаявшуюся плоть.
Иногда на ней только ее волосы; они никогда не видели гребня — длинные, спутанные, неряшливые, свисающие до коленей. Она подпоясывает свои волосы вокруг талии веревкой, которой бичует себя каждый вечер, делая из них грубую тунику. В таком случае трансформация из молодой, красивой, сладострастной Марии Магдалины, счастливой не-девы, жрицы любви, женщины, погрязшей в блуде, — завершена. Она превратилась в нечто дикое и странное, в женскую версию Иоанна Крестителя — волосатого отшельника, в сущности нагого, не вписывающегося в рамки рода, лишенного пола, не имеющего ничего общего с наготой.
Теперь она одна вместе с такими столпниками, как Симеон, а также другими одинокими пустынниками, вроде Святого Иеронима. Она ест траву, пьет воду из лужи; она становится похожа на еще более раннее воплощение «дикого человека из леса», чем Иоанн Креститель. Теперь она похожа на волосатого Энкиду из вавилонского «Эпоса о Гильгамеше». Женщина, которая однажды, в своем великолепном красном платье, была полуперсонифицирована, отошла теперь к экзистенциальной ситуации, в которой «полу-» попросту невозможно. Она достигла сияющей, просвещенной безгрешности животных. В своем новом, блестящем животном начале она лишена выбора. У нее нет теперь другого выбора, кроме добродетели.
