— Сейчас, сейчас, — засуетился Платон. — Ты потише, Селиверст Филиппыч, говори-то. Опаска есть: у меня пристяжник-парнишка чужой, разбудится. Такой парнишка ненадёжный…
— Всё ты боишься, Платон! — упрекнул Селиверст, но стал говорить тише: — А вот в Забайкалье… там большие дела начались. Мужик поднялся, мне говорили. Заинтересовались иностранные державы — Япония, Америка… — многозначительно ронял Селиверст. — А наши как? Не при-жали их артельщики? Не спохватились ещё, как земля из-под ног уходит?
— Пей чай-то, — перебил его Платон, явно стремясь поскорее отделаться от гостя.
Селиверст стал пить большими глотками.
— Ничего у них не уходит! Это у нас уходит. Пашут пока твою!
— Оба поля?
— Оба. И залежь, — со злорадством добавил Платон.
— И залежь?! — вскочил Селиверст. — Кто пашет? — выкрикнул он.
— Гришка.
— Гришка?!
Молчание. Селиверст торопливо допил чай, поднялся, сказал:
— Ну, я пошёл. — И быстро зашагал прочь от балагана Волкова прямо через пашню.
— Вот чёрт! — выругался про себя Платон и, когда он скрылся, долго затаптывал его следы.
Платон бережно слил в баклагу остаток воды из чайника и успокоился, убедившись, что мальчонка крепко спал и ничего не видел. Нет, он всё-таки старый воробей! Он знает, что горячиться излишне нельзя. Плетью обуха не перешибёшь! Карманов вон до чего дошёл — по ночам, как волк, бегает, а он ещё ничего, живёт… Поживёт, что бы ни случилось впереди…
Платон гасит костёр и лезет в балаган спать.
А Селиверст Карманов, пройдя пашню Платона, шагает по степи к лесу. Сухая трава шуршит под ногами. Свет луны делает тёмными даже маленькие ложбины. По-ночному свежо. Но Селиверст не чувствует этого. Он отлично разобрал злорадство в голосе Платона, когда тот сказал про залежь. «Погоди, дойдёт и до тебя», — думает Карманов. Он торопится, раза два оступается. Вот наконец край оврага, кустарник, пашня зажиточного мужика Никодима Алексеева, ещё кустарник… Он так всё это знал — ложбинки эти и кустарники, — что прошёл бы здесь и с завязанными глазами. Но сейчас от волнения сбивается с правильного направления и выходит не к восточному, как хотел, а к западному краю своего поля, примыкающего к лесу. Но это всё равно. Видно, что залежь поднята. Перевёрнутая плугом земля валами уходит вдаль. Борозды, как волны, кажутся в лунном свете бесконечными. Селиверст стоит несколько минут, поражённый. Этого-то он никак не ожидал! Даже когда Платон сказал, он ещё не совсем поверил. А теперь он видит своими глазами, что лучшая земля, которая была у него и которую он берёг, от него уходит… Ушла. Нет, не так он думал поднять эту залежь! Её следовало бы уже несколько лет тому назад засеять пшеницей, но Селиверст выжидал. Ему не хотелось сеять хлеба больше того, чем он сеял. Он не хотел сдавать хлеб по твёрдым ценам и потому пустил лучшую землю в залежь. Агроном в Кочкине, парень-дока, с которым он познакомился через Платона Волкова, говорил ему, что скоро будто бы выбросят лозунг: «Обогащайтесь». Селивёрсту это понравилось и запомнилось. Вообще-то он невысокого мнения был о политиках, а вот это, как он полагал, они придумали дельно… Будто бы какие-то «правые», кто их знает, Селиверст в этом не разбирался. В предвидении того, что самостоятельным мужикам будет дана полная свобода действовать, Селиверст и строил свои планы. Главное — захватить побольше земли, а обработать её Селиверст сумел бы. В старину в Сибири захватное право на землю и пастбища создавало крестьян побогаче, чем иные помещики в Европейской России. Селиверст тоже на малом бы не помирился. Он думал о большом. Захватить землю, достать машины… Раньше зажиточные мужики в Сибири покупали американские машины и даже тракторы… Тогда бы можно поднять и целину, и эта залежь тоже расширилась бы по крайней мере вдвое. В последние годы Селиверст завёл знакомство в лесничестве, начал потихоньку засекать деревья. Лет через пять можно было бы приниматься за корчёвку, а потом и поднимать целину. Целина в лесу — какие урожаи бы она дала!
