Услышавший это Сугробин досадливо поморщился:
— В чемодане были настоящие облигации. Черт с ними! Где фальшивые?! На сто миллионов рублей в разных выпусках? Где они, я вас спрашиваю! Обоих!
К поручику тоже подскочили и заломали. Со стула он упал на пол, где был поставлен на колени.
— Ну? — не унимался Сугробин. — Где они? Никита Аристархович!
Сушкин смотрел исподлобья, но глазами расширенными от изумления: какая-то мозаика начала складываться в его голове.
— Никита Аристархович! Ты же разумный человек! И не первый день нас знаешь! Мы доверяли тебе, а ты… Эх! — Сугробин закусил губу, в его взгляде — на смену печали — появилось презрение. — Скажи хотя бы, зачем они тебе? Они же фальшивые, ты с ними всё равно ничего не сможешь сделать! Только попадешься…
Сугробин перевел взгляд на поручика:
— Ну, а ты, поручик? Ты-то какого дьявола во всё это замешался? Взял бы себе миллион да ушел бы по-тихому! Чего тебе не хватало?
Возражать не имело смысла: поручик это понял и промолчал. А в следующее мгновение у него потемнело в глазах.
Сушкин, увидев, как его друга внезапно и что есть силы хватили полной бутылкой по голове, дико вскрикнул и попытался вырваться из рук державших его людей.
Поручик — без стона — повалился ничком и замер.
Следом повалился и Сушкин.
В склепе не было никаких перемен. Костерок из пропитанных непонятным составом тряпок по-прежнему горел, по-прежнему освещая страшное помещение с наваленными в нем трупами. Поручик по-прежнему сидел, прислонившись к стене и более не приходя в сознание. Сушкин сидел рядом, и по виду его невозможно было понять — думал ли он о чем-то, нет… корил ли себя за случившееся, искал ли выход из ситуации? Его лицо было бесстрастным. Взгляд — того спокойствия, какое можно уже назвать отсутствием, отрешенностью.
Неизвестно, сколько времени так могло продолжаться. Известно лишь то, что каждая уходившая минута приближала смерть: прежде всего, к поручику. Но и к Сушкину тоже. Ведь даже не будучи раненым — его, как выяснилось, только оглушили, — он не мог продержать долго без пищи и воды. А ни того, ни другого в склепе, разумеется, не было. Правда, из-под закрытой двери — в щель у пола — задувало немного снегу, но толку от этого было чуть.
Эта щель наглядно — если бы кто-то в нее всматривался — демонстрировала смену периодов суток за дверью. Поначалу почти незаметная — только снег выдавал ее присутствие, — она посерела: рассвело. Затем появился голубоватый оттенок: похоже, пасмурное утро сменилось солнечным днем. А далее — снова серость, но еще не вечерняя, а больше похожая на облачность. Снег, лежавший подле щели, зашевелился: ветер снаружи усилился. Под дверь начало задувать сильнее. Послышался протяжный свист. А вот потом уже свет начал меркнуть: явился вечер — ранний, как это и должно весной, хмурый и быстрый. Вскоре щель потемнела настолько, что ни Сушкин, наблюдай он за ней, ни сам Господь Бог не заметили бы, как — сначала легонько, робко — от щели потекло. Но уже через несколько минут водяное пятно расширилось, перестало вмещаться в щербинки и ямки и ринулось настоящим потоком внутрь.
