Можайский-7: Завершение | страница 50



Николай Васильевич вздохнул:

— Странный вы человек, Никита Аристархович… ну да Бог вам судья! Итак, что именно вы предлагаете?

— Я, — бледность ушла с лица репортера, — предлагаю действовать как нельзя проще. Без всяких этих ваших следственных и полицейских штучек: без конспирации и прочей подобной ерунды, которая чаще всего и становится причиной, скажем так, непонимания между людьми. Я…

— Да вы, я вижу, сама простота: особенно в подборе выражений!

Сушкин спохватился:

— Говоря просто, я просто явлюсь в этот притон и побеседую с его обитателями по душам!

— И вас, — подхватил Николай Васильевич, — просто прирежут. Как — уж простите — барана!

Сушкин не удержался от улыбки:

— Возможно. Но все же — вряд ли.

— И тем не менее, — возразил Николай Васильевич, — этого «всё же» достаточно, чтобы я не позволил вам пуститься в такую… авантюру!

Сушкин опять улыбнулся:

— Боюсь, Николай Васильевич, мы вновь возвращаемся к нашему спору о том, что возможно, а что — не очень.

— То есть?

— Ну как же: в вашей ли власти запретить мне действовать так, как я этого хочу и при условии, конечно, что сам я никаких законов нарушать не намерен?

Николай Васильевич не только понял, но и восхитился:

— Нет, Сушкин, — сказал он, тоже улыбаясь, — я дал вам неверную характеристику: вы — не странный человек. Вы — самый отчаянный засранец, каких я только видел на своем веку, а уж засранцев-то я повидал немало! Будь по вашему!

Николай Васильевич встал, поднялся со стула и Сушкин:

— Значит, по рукам?

— По рукам!

— И все обиды прощены?

— Полностью!

Сушкин поклонился и вышел.



26.

— Я, — говорил Сушкин, потягивая «грог», — поступил именно так, как и сказал Николаю Васильевичу. С той только разницей, что отправился в притон не тем же вечером, а на следующее утро. Мне показалось, что утро — более подходящее время для такого рода визитов!

Резоны мои были таковы.

Во-первых, если уж речь и впрямь идет о притоне, то поздний вечер и ночь — время самой-самой активности, а лезть в логово медведя аккуратно когда он голоден — не более чем разновидность суицида.

Во-вторых, утро для ночных пташек — период расслабленности: вроде бы как всё уже сделано, а что не сделано — отложено. Расслабленный же организм отзывчивей на доводы рассудка и на воззвания к остаткам совести.

Наконец, в-третьих, утро — вообще не те часы в сутках, в которые — если, конечно, верить статистике преступлений — люди, кем бы они ни были, склонны махать кулаками, палить из револьверов или натягивать на пальцы кастеты. Утром не происходит ничего. Разбойник и жертва мирно соседствуют за яичницей или что они там предпочитают на завтрак!