— …перепуганный моими припадками, послал в аптеку за каплями и чуть ли не силой заставил меня проглотить половину флакончика!
Чулицкий — едва-едва, бледной тенью — улыбнулся.
— Снадобье меня немного успокоило. А может, просто оглушило. Но ненадолго. Вскоре появился Сергей Ильич…
Инихов тоже улыбнулся.
— …и рассказал мне такое, что я снова взбесился!
— Немудрено! — Инихов развел руками. — Если бы я знал о том приеме в жандармерии, который… В общем, если бы я знал, не стал бы рассказывать о собственных злоключениях. Но я не знал и рассказал.
— Да.
Инихов и Чулицкий — вдвоем, не сговариваясь — воззрились на Митрофана Андреевича. Брант-майор покраснел.
— Да. — Повторил Чулицкий. — Рассказал. И это стало последней каплей!
— Господа, господа…
Митрофан Андреевич смущенно погладил усы. Чулицкий, однако, только рукой махнул:
— Полно! Теперь-то уже что? А в ту минуту я взвился с навязчивой мыслью: «Что, — билась эта мысль в моей голове, — все эти люди о себе возомнили? Кто дал им право издеваться над сыском?»
— Михаил Фролович страшно ругался! — подтвердил Инихов. — Я, как и Лукащук до меня, уж испугался: всё, удар сейчас Михаила Фроловича хватит! Спасать человека нужно! И заставил его принять еще капель сорок аптечного снадобья.
— Я не хотел, — мимолетная улыбка, — даже вырывался и фыркал водой из стакана, но разве с Сергеем Ильичом, когда он разойдется, совладаешь! Заставил меня, шельмец, проглотить настойку!
Инихов хихикнул:
— Если честно, понятия не имел, что капли возымеют такое действие!
— Какое? — заинтригованно спросил я.
Чулицкий посмотрел на меня, на мою памятную книжку, на карандаш в моих пальцах, но, пожав плечами — какая, мол, разница? — пояснил, понимая, что поясняет на публику[13]:
— Если первая доза на какое-то время просто оглушила меня, то вторая как будто влетела в голову артиллерийским снарядом, разорвалась в ней и выбила всё, что в наших мозгах отвечает за координацию: движений, речи… всякую вообще координацию. Ноги мои удлинились: я с удивлением смотрел, как пол кабинета покачивался где-то в отдалении. Руки приобрели поразительную, но совершенно неконтролируемую гибкость: за что бы я ни пытался взяться, непременно промахивался мимо; зато ухватывал и то, до чего в здравом состоянии и не помышлял бы дотянуться! В голове поселилась удивительная ясность: отстраненная от мгновения бытия, словно и не моя вовсе. Язык же едва шевелился: со стороны, полагаю, мою речь можно было принять за нечленораздельное мычание пьяного!
