— Забавное решение! — Можайский усмехнулся и вернулся в кресло.
— Но как об этом узнал генерал?
— Хороший вопрос, — Можайский, усаживаясь в кресло, передернул плечами. — Откуда же мне знать? Возможно, вы сами ему показали?
— Я? Но…
И тут Саевич умолк — озадаченно и с облегчением одновременно.
— Вспомнили?
— Ну, конечно! — Саевич уже ликовал. — Конечно! Как же я сразу не догадался! Вот голова дырявая!
— Только не говорите, что вы попытались стукнуть генерала ногой.
По гостиной полетели смешки, но Саевич только отрицательно замотал головой:
— Нет, что вы! Конечно же, нет! Просто я поскользнулся и едва не упал… ну, когда мы с бароном перебирались через дорогу и когда у нас этот конфликт с генералом приключился… в общем, барон меня удержал, но моя нога угодила прямиком на подножку генеральской коляски, а шестеренка — вы видели — блестящего сплава, и в свете фонарей не могла остаться незамеченной! Вот только зачем генерал…
Можайский развел руками:
— Характерная деталь. Осела в памяти и…
— А вот и нет, Юрий Михайлович! — перебил Инихов. — Всё не так прозаично и куда интересней… Григорий Александрович!
Саевич вздрогнул и снова испуганно напрягся: в голосе Инихова послышалось что-то грозное, а выражение лица Сергея Ильича стало каким-то… даже не знаю, как и сказать… каким-то посуровевшим что ли, хотя за этой суровостью не обеспокоенный взгляд и мог бы разглядеть иронию. Но взгляд Саевича не был спокойным. Фотографу, напротив, было не до шуток.
— Что?
— А как, позвольте спросить, получилось, что вы вообще всё еще на свободе?
Нижняя челюсть Саевича отвисла. Усилием воли он подобрал ее и, запинаясь, переспросил:
— На… свободе?
— Именно, Григорий Александрович, именно! — Инихов не спеша осмотрел Саевича с головы до пят и усмехнулся. — Вот вам и жандармы… ничего не умеют делать! И зачем только дело забрали у нас и передали в Отдельный корпус? Что-то мне подсказывает — уж и не знаю, что — вот если бы следствие продолжали мы с Михаилом Фроловичем… — усмешка Инихова стала совсем уж зловещей, хотя в такой же ровно пропорции увеличилась и скрывавшаяся за ней ирония, — вы бы уже давно попались!
— Но за что?!
— Ну как же, милостивый государь? За конку, разумеется!
— За какую конку?! — Саевич выронил дотоле все еще находившийся в его руке ботинок. Ботинок упал на паркет и повернулся каблуком вверх. «Набоечная» шестеренка ярко заблестела под светом люстры.
— Вы что же: все пропустили мимо ушей?
И тогда в гостиной грянул общий смех. Хохотали, утирая слезы, все: только доктор, Михаил Георгиевич, приподнявшись было с подушки, обвел нас осоловевшим взглядом, состроил досадливую рожу и снова упал без чувств.
