— Даже и не видели ничего, — махнул рукой Эдик. — Только полярного волка. Да и то — краем глаза.
— Я сперва ничего не понял, — сказал Валера, — сбоку стремительно мелькнуло что-то серое, огромное... Просто какое-то движение, и все! Я даже подумал: показалось, потом подбежали мы к той лощине, где это движение видели, смотрим: огромные следы в мшанике и прямо у нас на глазах они водой заполняются. Выскочил я на холм, все в округе осмотрел — нигде ничего. Вот и поохоться на них после этого...
— У меня тоже ничего, — грустно усмехнулся Лев, — видно, день нынче такой. Несчастливый...
Праздничный ужин удалось начать только в девятом часу вечера (все из-за этого ветра). Мы выжали все, что смогли, из наших продуктов и наших способностей, так что стол вышел совсем неплохим, даже, пожалуй, праздничным. Главным украшением его (не считая, правда, самой именинницы и моря цветов) был огромный пирог с гусиной печенкой и торт с кремом (совсем непросто было испечь его в наших условиях), а также глинтвейн, сваренный лично Львом Васильевичем из спирта, сухофруктов и специй. Тостов было превеликое множество: пили за саму именинницу, ее успехи, здоровье, удачу, характер, внешний вид и т. д. и т. п. Потом пили за ее мужа, сына, родителей. Потом пили за что-то еще, а вот за что, убейте — не помню. Вообще после тоста за родителей я помню все смутно, отрывками. Помню салют из двух ракетниц в честь именинницы, который носил почему-то спортивный характер: все по очереди соревновались, чья ракета улетит дальше и дольше продержится в воздухе. Помню самый роскошный подарок для Люси и для всех нас: два маленьких костра, которые мы жгли неподалеку от кухонной палатки. На костер пошли обрезки от каркасов, на которых крепятся наши палатки, пара ящиков из-под продуктов и какая-то мелкая щепа, неизвестно откуда добытая Валерой. Как завороженные смотрели мы на оранжевые с голубым отливом язычки пламени, которые плясали по жалким головешкам, и от древесного дыма у всех нас сладко кружилась голова. Да, для того чтобы в полной мере оценить что-то (например, прелесть открытого огня), надо хоть ненадолго лишиться этого.
Это пиршество, эту идиллию разрушил все тот же Валера: он зачем-то принес свои промасленные ватные штаны и кинул их в огонь. И сразу все вокруг наполнилось вонью и смрадом. Я сказал по этому поводу какую-то грубость и ушел спать. Все были еще пьянее, чем я, а завтра у нас в девять сеанс связи — мне же и будить их да еще и завтрак готовить. К сожалению, так и не удалось восстановить впоследствии, что за грубость я сказал и сказал ли вообще ее (может, мне все это почудилось спьяну), а может, просто никто не обратил на мою грубость внимания, как узнать это теперь?! Засыпая, я все еще опасался, как бы наши восторженные гости на празднике не подожгли лагерь, хотя и сам был ненамного трезвее их.
