Крик соседского петуха разорвал тишину, и Акрам, который тоже всю ночь не спал, сел на постели, потянулся, громко зевнул, немного посидел, глядя в темноту, и поднялся. Молча, стараясь не шуметь, оделся, сунул в старую сумку свой узелок. Тыльной стороной руки вытер глаза. Поцеловал матери руку. В бессильном отчаянии мать зарыдала, повиснув на шее у сына. Вытерла слезы уголком накидки, поцеловала Коран и, подняв его над притолокой, велела сыну трижды пройти под ним. Затем она бросила в огонь руту, пошептала, продолжая вытирать краем чадры слезы, налила в миску воды и вместе с сыном спустилась вниз. Собравшиеся во дворе заспанные соседи проводили их до ворот. Акрам, который до этого все время молчал, негромко попрощался со всеми и вышел на улицу. Мать вылила ему вслед миску воды, чтобы поскорей возвращался.
С той поры прошли годы. Желание старухи исполнилось: «англизам» не удалось прибрать страну к рукам, и они ушли ни с чем. Но Акрам и многие его сверстники не вернулись. Где погиб Акрам — неизвестно. Мать ждала его до самой смерти.
Перевод с дари Ю. Волкова
Белая, подкрашенная синькой чалма, очки в светлой оправе, цепочка от часов на черном жилете, карманные часы, длинный серо-зеленый плащ и такие же брюки, большой перочинный нож с костяной ручкой и черный кожаный портфель — без всего этого невозможно было себе представить нашего учителя каллиграфии. Иными словами эти вещи составляли суть его существования. Говорили, что плащ у него непромокаемый. Что такое непромокаемый, я в то время не знала, но была уверена, что одежду, обладающую таким ценным свойством, может носить только он. Учитель не расставался со своим плащом даже на день; ни зимой, ни летом, независимо от погоды, словно плащ этот к нему прирос.
Мы тогда учились не то в четвертом, не то в пятом классе, и учитель каллиграфии, человек средних лет, с низким дребезжащим голосом и слезящимися глазками был единственным мужчиной, которому разрешалось свободно проникать за толстые, высокие стены нашей школы.
Войдя в класс, он ставил на стол черный портфель, вынимал из кармана плаща ножик с костяной рукояткой, становился посреди класса и по очереди чинил наши каламы, — специальные тростниковые перья для каллиграфии. Осторожно расщепив ножом кончик пера, он шел к окну и, поднеся калам к самым глазам, придирчиво его осматривал и отдавал нам. Потом подходил к доске, переламывал посередке кусок мела и ребром одной из половинок писал на доске какое-нибудь двустишие. Все это он проделывал мгновенно, а мы, макая свои большие свежеочиненные перья в чернильницы, со скрипом царапали ими в тетрадях, переписывая стих по нескольку раз. Учитель наблюдал, как мы это делаем. Из-за слезящихся глаз казалось, будто он плачет. Встречаясь с кем-нибудь взглядом, он поспешно опускал голову и начинал сосредоточенно разглядывать пол в классе.
