— Ну хватит! — приказала я ласково.
С отчаянием истинного художника, чьей работы никто не узнает и не оценит, дочь сказала сквозь слезы:
— Ты видишь? Она порвала мою картину. Видишь?
Мне было понятно ее отчаяние.
— Не беда, — ответила я, стараясь ее утешить, — сейчас склеим. — Я пошла в другую комнату и, перебрав впотьмах все баночки и пузырьки на полке в шкафу, нащупала наконец нужный тюбик. С тщательностью реставраторов мы склеили рисунок и положили на полку под окном сушиться. Поняв, что я готова на все — только бы ее успокоить, дочь, все еще шмыгая носом, нанесла мне прямо-таки смертельный удар:
— А новую сказку расскажешь?
Ответив, что «да, расскажу», я начала рыться в памяти, хотя знала, что это — напрасно: все сказки, которые я знала и сочиняла сама, я ей уже рассказывала, а других у меня в запасе не осталось. Усаживая дочку рядом с собой на ковре, я силилась вспомнить что-нибудь подходящее. Вдруг меня осенило. Я вспомнила героическую историю Рустама и Сохраба, которую не знали мои ученики, и решила рассказать ее дочери. Младшая, забыв и про мои обещания, и про машинку, живо притопала к нам и уселась, скрестив ножки, напротив, очаровательная и трогательная. Глядя на меня озорными черными глазенками, в которых отражался свет лампы, она непослушным языком прошепелявила:
— И мне ражкажи шкашку про «жили-были»…
Сказав «хорошо», я начала рассказывать о Рустаме и Сохрабе. В тесной комнатке было сумрачно, света лампы не хватало. Я рассказывала, и мне казалось, будто мы уже не в наполненной тошнотворным запахом масла комнате, а в зеленеющих саманганских степях, — мчимся вслед за Рустамом по изумрудным благоухающим холмам Саман-гана, вздрагиваем от топота копыт его Рахша, изумляемся красоте Тахмины, приносящей в дар Рустаму самое дорогое — свою любовь. Наши косы развевает утренний ветер с саманганских холмов. Мы видим Рустама, который покидает Саманган и уезжает на другой конец света, чтобы восстановить там мир и покой среди беспокойных сынов Адама. Родившийся Сохраб становится для нас родным. Блеск амулета у него на руке, по которому его потом узнает отец, ослепляет и завораживает. Как миг пролетают годы. Нас радует красота возмужавшего Сохраба, поражает целомудрие и преданность Тахмины… но от дикого хохота Афрасьяба тускнеет зелень степей, мутнеет и покрывается тучами прозрачная голубизна неба над Саманганом. Мы видим самодовольно восседающего на золотом троне и осушающего трехведерные кубки Афрасьяба, который, смеясь над простосердечием Рустама, хитростью заставляет его пожертвовать жизнью сына, юного Сохраба.
