— Это хорошо, что ты думаешь.
— Вот вы с Джастином всегда говорите о политике.
— Ну?
— О нищете и угнетении.
— Да.
— А сам ты живешь в такой обстановке.
— Это же неодушевленные вещи.
— Но и они имеют значение.
— Не решающее.
— Только тот может определить их ценность, кто всегда был лишен их.
— Ты считаешь?
— Да. Я вырос в других условиях. В трущобах — если прямо сказать.
— В Шестом квартале?
— Да, в Шестом квартале. На Каледон-стрит. Н испытал на своей шкуре, что такое бедность.
— И что же отсюда следует?
— Бедность разъедает человеческую душу.
— Бедность — не твоя монополия.
— Сможешь ли ты когда-нибудь понять меня, Эйб? Эта грязь и мерзость. Проститутки. Уличные драки. Люди, влачащие жалкое существование, мечтающие только об одном: как бы дотянуть до пятницы, когда выдают зарплату.
— Это я могу понять.
— У меня было трое друзей.
— Да?
— Трое близких друзей: Броертджи, Джонга и Амааи. Джонга уже побывал в исправительном доме.
— Да?
— Извини, если я тебе надоел.
— Ничего подобного, продолжай.
— Они были моими друзьями. У меня не было выбора.
— Ты словно извиняешься.
— Я вел как бы двойную жизнь. Днем занятия кончались, и я возвращался в Шестой квартал.
— Понимаю.
— И ты все еще считаешь меня своим другом?
— Не глупи. Ты только мучаешь себя из-за пустяков. Мне все равно, где ты вырос.
— Я рад этому. А то я боялся, что ты такой же, как Херби.
— А что Херби? Он не может ничего с собой поделать.
— Зачем он притворяется белым?
— Он жертва общественных условий — так же, как и мы с тобой.
— Неужели у него нет своей воли?
— Думаю, мы должны понимать подобных людей. Херби легко пересечь границу, отделяющую белых от цветных. Он светлокожий, и волосы у него о’кей. А это сулит определенные преимущества. Никаких оскорблений. Широкие возможности. Все, что сопутствует божественному праву белой кожи.
— Тогда почему же ты?..
— Слишком много поставлено на карту.
— Для тебя?
— Для всех нас.
— И ты веришь, что всему этому безумию наступит конец?
— Несомненно.
Эндрю ушел от него с чувством удивительной бодрости. Он возвращался домой кружным путем — мимо Зоннеблума — и всю дорогу думал о Гогене и Сметане, политике и друзьях, подобных Эйбу. Шестой квартал, казалось, был где-то далеко, за много миль. Идя по Найл-стрит, он мурлыкал мелодии из «Влтавы».
А потом началась экзаменационная горячка. Зубрежка до трех часов ночи. Ливий, Катулл, Цицерон. «Vivamus mea Lesbia atque amemus»[ «Будем жить, Лесбия, любя яруг друга». — Катулл,
