Осанки он, кстати, добился очень простым и эффективным методом: сделал мне постоянную повязку на спину с шипом, который не касался кожи, только если я изо всех сил сводила лопатки. Шип был очень острым.
Теперь я убирала только в лаборатории, считая это своей привилегией, а не обязанностью, и урывками пыталась систематизировать библиотеку.
Он дарил мне подарки, а я… я принимала их, викарий. Я не могла отказаться, ведь в основном это были книги; если он замечал, что какая-то книга особенно пришлась мне по душе, он дарил ее, не обращая внимания на переплет, инкрустированный перламутром, жемчугом или рубинами, на возраст книги и ее редкость. Признаюсь, вначале я принимала такие дары весьма недоверчиво, ведь они все равно оставались на полках библиотеки – не могла ведь я унести их в стылую каморку горничной, верно? Я не спешила ставить на них свой экслибрис, где на страницах раскрытой книги, как закладка, лежала веточка остролиста. Винтерсон сам придумал и сделал его для меня, обыграв мою фамилию Холли.
Однажды, раскрыв один из своих подарков, он обнаружил, что титульная страница по-прежнему чиста, и страшно рассердился. В гневе он не повышал, а понижал голос, и когда он свистящим шепотом потребовал, чтобы я поставила экслибрис или бросила книгу в огонь, я разрыдалась и выхватила Вазари у него из рук.
После этого происшествия я больше не оскорбляла его своим недоверием.
Усталость и постоянное головокружение, в которые меня ввергали наши занятия, имели еще одну положительную сторону – я засыпала, словно бросаясь в черную бездну, и, если мне даже снились кошмары, я была слишком измучена, чтобы их запоминать.
Конечно, вы недоумеваете, викарий, как я могла находить удовольствие в наших занятиях, в общении с ним, зная про богохульно изуродованную часовню. И я не могу сказать, что для меня это искупила доброта, с которой он ко мне относился. Хотя он был со мной спокоен и терпелив, доброты в нем не было ни на гран. Для доброты требуется понимание, а Винтерсон был равнодушен к чувствам других, причем его равнодушие было для него естественным, как дыхание; и, напротив, любое неравнодушие – весьма мучительным. Иногда в той причудливой, наполовину только реальной жизни ко мне краткой вспышкой возвращалось чувство юмора, и я мысленно сравнивала характер Винтерсона с крайне несовершенной системой отопления в Шейдисайде: возле каминов было невыносимо жарко, а в четырех шагах уже леденяще холодно, и никакого разумного компромисса.
