— Обязательно, — подыгрывала ему мать и громко добавляла: — Мне посоветовали в Москву написать, товарищу Сталину. Тогда быстро найдут, кто из нашего леса дом построил.
— Ну ладно, ладно, — понижал голос отец. — Не пойман — не вор. Успокойся. Смотри, какая погода чудная.
— Успокойся… — помешивала крапивные щи мать. — Если бы даром досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал и дачников пустил. Нет, я напишу!..
…Отец погасил ссуду к пятьдесят шестому году. Десять лет семья возвращала деньги за материал, украденный зимой сорок шестого года. Но выплатили честь по чести — есть справка…
Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился в Санкт-Петербурге, пахнущий одеколоном лейтенант посоветовал мне не выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.
Я сказал, что из прошлого, как и из песни, слов не выкинешь: отец появился на свет не в Ленинграде, не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге. Именно так в 1904 году назывался наш город.
— В военном деле нужна точность, — добавил я.
Лейтенант окинул меня долгим надменным взглядом и записал: «Ленинград (Санкт-Петербург)».
— Живой еще? — макнул он перо в чернильницу.
— Кто?
— Родитель. Четвертого года рождения все же…
— Отец жив, — покраснел я. Сзади, у стендов гражданской обороны, хихикали раздетые до трусов одноклассники, и я стеснялся пенсионного возраста своего отца.
— Ну, вы даете! — смачно сказал лейтенант. — У меня батя двадцатого года рождения. Детей надо делать в молодости…
Я промолчал.
— Мать?
— Умерла, — негромко сказал я. — Два года назад, в шестьдесят четвертом.
Лейтенант неодобрительно покрутил головой. Потом он долго скрипел пером, внося в карточку годы рождения и места работы двух братьев и двух сестер, и нетерпеливо поглядывал на меня.
— Все? — поставив точку, с тревогой спросил он. — Больше никого нет?
— Никого.
— Ну, вы даете!..
Санкт-Петербург так и остался в моей воинской анкете. Из песни слов не выкинешь.
Отец помнил Октябрьскую революцию так же, как я помню полет Гагарина. Хорошо помнил. Ему только что исполнилось тринадцать лет.
Когда полетел Гагарин, мне было двенадцать. Я видел по телевизору, как он спускается по трапу самолета и идет по ковровой дорожке.
Отец родился за несколько недель до Кровавого воскресенья. Я — в середине века. Между нашими днями рождения легли две мировые войны и три революции.
Когда акушерка на Обводном канале хлопнула меня по синей попке и я, впервые хлебнув воздуха, закричал тоненьким голоском «у-а! у-а!», отцу было уже сорок пять. Я был его седьмым ребенком и восьмым у матери.
