— Вот это да! — весело сказал я. — Ты куда это собралась?
— Ты меня напугал! — вскрикнула она.
Я загораживал ей дорогу, и в ее взгляде мелькнуло нечто жестокое. Сила охватившего ее желания была такова, что она забыла даже подыскать оправдание тому, что оставила гостей и оказалась в парке. Мне пришлось спросить ее об этом, но она не проявила ни малейшего смущения:
— В доме жарко, все курят. Я проиграла партию и вышла немного подышать свежим воздухом. А ты?
Кошка снова упала на все четыре лапы.
— Я любовался лунным светом.
Она медленно шла рядом со мной по аллее, в которой я застал ее два дня тому назад. Когда мы проходили мимо старого дуба, ее рука непроизвольно дернулась и сжалась в кулак, она повернула голову и, как завороженная, посмотрела на дерево. Мы прошли еще метров пятьдесят, и тут Одиль остановилась.
— Думаю, мы не должны оба оставлять гостей. Это некорректно по отношению к ним. Пойду в дом.
— Ты права, — ответил я. — Я тоже пойду туда.
Неужели она рассчитывала, что я дам ей возможность уйти одной и мимоходом вынуть письмо из тайника? Наверняка именно так и было, хотя на лице ее не отразилось и тени раздражения. Мы вновь прошли мимо дуба, но на сей раз она даже не взглянула на него.
— Я не должна была уходить так далеко, — сказала она. — Меня наверняка уже ждут для следующей партии.
Она ускорила шаг: теперь она понимала, что надеяться ей не на что, и что я намерен сопровождать ее до самых дверей. Когда мы свернули с аллеи, где наши тени были справа от нас, они оказались впереди и слились.
— Это может вдохновить поэта, — заметил я.
— Я бы скорее подумала о театре марионеток, — пожала плечами Одиль.
Наши тени переломились на фасаде дома. Мы пришли.
— Смени меня через полчаса, — попросила Одиль. — Если для тебя это не слишком скучно.
— Договорились.
Я остался один и снова углубился в парк. Я взял с собой электрический фонарик и конверты разных форматов и цветов. Тот, что я вскрыл вчера вечером, был обычного формата и белым. Дрожа, я вытащил из дупла в точности такой же. Да, мои руки дрожали, но вовсе не от страха. Меня вдруг охватило чувство отвращения к самому себе, моя гордость протестовала против того, что я действую, как вор, в темноте. Я совершал над собой насилие. Уж лучше бы я кричал во все горло о том, что мне стало известно, положил бы конец этому унижению, заставил бы Одиль выбирать: я или он. Но, думая об этом, я быстро шел к беседке, меня влекла какая-то непонятная и неподвластная мне сила. Впрочем, я сам все это подготовил с такой тщательностью!
