— Кого «ее»? Краснобородку? — пошутил Децим Помпонин, стараясь перебить мрачный тон Пета Молиника. Он уже много раз слышал эту историю и знал, что если рассказчика вовремя не отвлечь от его грустных мыслей, их веселая пирушка грозила превратиться в угрюмое поминовение бед и неудач.
Пет, будто не расслышав слов Помпоннна, продолжал:
— Ее… Ливиллу… И я полюбил ее, дочь богача… С тех пор я приходил к дому Кабура раньше всех, я первым кидался выполнять его поручения, во всем я вторил ему, и Кабур заметил мое усердие: вскоре он поручил мне сопровождать Ливиллу в Остию[38], к ее тетке.
Путешествие наше пролетело, словно сон, и вот на обратном пути, когда мы уже подъезжали к Риму, я, трепеща, пролепетал, что люблю ее… Она пообещала мне ответ в доме своего отца. Она улыбнулась — я возликовал… Когда на следующий день я подошел к дому Кабура, рабы тут же провели меня в триклиний, где уже был накрыт стол. Они омыли мои руки благоухающей водой и показали мне мое ложе — почетное ложе, располагавшееся по правую сторону от того места, где обычно возлежал сам сенатор. Стали прибывать гости, и когда все места за столом были заняты, появились Кабур и Ливилла. Рабы принялись разносить кушанья — лучшие ставились передо мной, разливать вино — лучшее наполнило мой кубок. Но стоило мне лишь пригубить его, как Кабур встал, и в тот же момент ложе подо мной рухнуло, и я повалился на пол… Гости удивленно молчали, не зная, громко выражать ли мне свое сочувствие или громко смеяться, но я-то все сразу понял: падая, я заметил раба, дернувшего за веревку, привязанную к ножке моего ложа, видно, специально подпиленной… Я упал, и Кабур презрительно усмехнулся, и тут же захохотали гости… Громче всех смеялась Ливилла…
Осушив очередную чарку, Пет заплетающимся языком продолжал:
— Я упал, а она смеялась… Кабур сказал: «Посмотрите-ка на этого мальчишку! Он не сумел удержаться на обеденном ложе, а ведь рассчитывал удержать мою дочь на брачном… Да-да, Пет Молиник положил глаз на мою дочь. Клянусь, если Пет и дальше будет так же искусно веселить нас, то я прикажу выдавать ему две корзинки[39] вместо одной. А пока… эй, Фидонид, отсчитай-ка этому актеришке десять денариев!» И тогда я бежал…
Сотрапезники Пета молчали. Марку было искренне жаль своего товарища, всегда такого веселого; Децим Помпонин недовольно хмурился — маленький праздник чревоугодия, который он хотел себе устроить, был безнадежно испорчен. Кривой Тит тоже молчал, но было видно, что он еле сдерживается, чтобы не расхохотаться, злоключения Пета его здорово позабавили.
