В этом состоит нравственная идея государства и власти.
Поэтому у ветхозаветных пророков, государство рассматривается не как субъект права, а как субъект этики. Пророки, в отличие от Павла, не считали, что всякая власть от Бога.
«Князья твои — законопреступники и сообщники воров, — говорит Исайя, — все они не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них».
И напрасно эти князья топчут дворы Господа и приносят всесожжения овнов и туком откормленного скота.
«Научитесь делать добро, — говорит Господь князьям, — ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда придите — и рассудим».
Хаммурапи начертал «свои драгоценные слова» на черном столбе, «чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове, и притесненному оказать справедливость».
Уруинимгина сообщает на своих конусах, что он провел реформы, «чтобы бедняк (и) вдова человеку сильному не предавались». В другом переводе, Уруинимгина заключил завет с богом, которого в Лагаше рассматривали в том числе, как божество, устанавливающее справедливость, «чтобы сироте и вдове сильный человек не причинил зла».
А Ману говорит, что «если бы не было царей, сильные изжарили бы слабых на вертелах».
Не это ли имеет в виду Новгородцев, когда говорит, что «истинная сущность права состоит в границе, полагаемой им для силы, а не в той опоре, которую дает ему сила»?
Защита сироты и вдовы, это художественный образ правовой идеи. Смысл ее состоит в том, что «обиженная жена может пожаловаться мужу, угнетаемый сын обычно зовет на помощь отца. Поскольку у вдовы и сироты нет никого, кто мог бы придти к ним на помощь, они жалуются Мне». Это значит, что беззащитные находятся под охраной суверена. И тот, кто покушается на подзащитных суверена, ставит под сомнение его способность их защитить.
Нравственная сущность права состоит в том, что она всегда направлена против сильного. Но это не значит, что законодатель ставит перед собой задачу защитить слабого. Законодатель принимает законы против сильного, чтобы защитить собственную власть.
Так же думает, например, Фуко, когда рассматривает публичную пытку не только как судебный, но и как политический ритуал. И даже больше, как политический, чем судебный.
Публичная пытка, пишет он, это церемония, в которой «власть показывает себя».
Согласно праву классического века, правонарушение помимо ущерба, который оно причиняет потерпевшей стороне, «посягает на право того, кто защищает закон» и наносит «оскорбление его достоинству».
