Однако — примета нашего времени — вставные челюсти города — высотные жилые дома-близнецы, построенные муниципалитетом и предоставляемые людям в порядке очереди — переняли опыт богачей: я иду между ними и отличаю их только по названиям. В том районе, по которому сейчас иду, преобладают писательские имена: вот башня зовется «Дом Фильдинга», точно такая же слева — «Дом Бронте»,— интересно, какая из трех Бронте имелась в виду, жаль не додумались те, кто называет, ведь можно было сэкономить названия, как кра-сиво звучали бы три башни: Шарлотта, Эмилия, Анна.
В попытке нарисовать лицо Лондона во всем его многообразии и однообразии мне придется прибегнуть к фор-ме, наиболее отвечающей предмету моего внимания: поскольку город мозаичен, то посредством мозаики я и попробую изобразить его.
Сити
Человек в длинном черном смокинге. Поверх длинное черное пальто. На голове черный котелок. На руках черные перчатки, а в руках черный зонтик. Теплое, солнечное апрельское утро. Мы с ним идем вдоль темно-серых и бледно-желтых стен банков — бастионов величия империи. Он называет мне каждый и о каждом знает все — какой капитал вложен, какова история его возник-новения и даже, что особенно интересно,— каковы его дела на сегодня.
— Мистер Вильямс, вам жарко, снимите пальто.
— Всю мою жизнь я носил эту одежду, мне не жарко, мне приятно идти, осознавая, что я жив и все еще всем своим существом принадлежу Сити, не то что вот эти...
Он с пренебрежительной гримасой обвел рукой вокруг себя, предлагая осмотреться. Улица кишела народом —в светлых одеждах, в серых костюмах, в голубых измятых брюках.
— И это клерки Сити!— вздохнул мистер Вильямс.— В мои времена весь наш банковский город был одет, как один человек. Как я сейчас. Когда в часы ленча или после работы все выходили на улицы — вот было внушительное, почти ритуальное зрелище.
— Наверное, все это напоминало похороны,— осмелилась я.
— Напоминало. Однако я нахожу, что в ритуале похорон есть большая торжественность. Причастность к деньгам и причастность к смерти, если задуматься очень сходные причастности, и та, и другая не оставляют иллюзий, величественны в своей сути, и обе, в конечном итоге, тлен.
Мистер Вильямс очень стар. В своем похоронном одеянии с бледным морщинистым лицом, удлинившимся от худобы и старости носом, глядящим в рот, во всем этом он удивительно похож на...
Нет, нет, неприятное сравнение исчезает, едва этот человек начинает говорить: лик смерти озаряется изнутри светом ума и остроумия, а также вы сразу же замечаете, как он бодр, несмотря на восемьдесят лет.
