Из маленького кабинетика навстречу вышел сухощавый человек в военной форме. Когда Макар предъявил партийный билет и госпитальное удостоверение, тот улыбнулся, протянул руку:
— Нашего полку прибыло. Вы из Родников? Работы там, товарищ, невпроворот.
— Работать я не боюсь. Обрисуйте лишь обстановку.
— Земцы тут у нас в силу вошли. Хлеб революции — не давать. Война — до победного конца. Орут, слюной брызжут.
— Эта погудка мне знакома. Мы их самих без хлеба оставим!
— Вот это правильно… У нас есть решение Совдепа: разогнать эсеровские земские управы, — объяснил комиссар. — Вот как раз вам и придется в Родниках этим заниматься!
— Будем действовать! — Макар встал, поморщившись от боли.
Комиссар заметил.
— Вы нездоровы?
— Так, пустяки. Старая рана.
— Подождите минутку.
Он крутнул ручку телефонного аппарата, спросил в трубку:
— Ветрова мне! Николай Иванович? Направляю к вам товарища Тарасова. Продуктов ему. И доктору бы показать. Что, что? Да нет. Фронтовик. Ну, я надеюсь.
Положив трубку, разъяснил Макару:
— Это наш снабженец. Идите к нему. Он все устроит… Вы не смущайтесь… Мы всех наших так встречаем… Только побольше бы приезжало.
На другой день комиссар проводил Макара в Родниковскую волость, собственноручно подписав мандат уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
— В случае чего — шлите гонца. А лучше постарайтесь опереться на бедноту. Вы ведь там многих знаете?
— Всех! — улыбнулся Макар.
— Вижу, парень вы не из робкого десятка. Держитесь. Берегите себя и товарищей. Всякое может быть. Прощайте!
Наступали холода. Солнце будто пряталось в куржаке, тусклое, бледно-желтое. «В мохнатке солнышко», — говорили мужики. Санки поскрипывали на выбоинах. Мороз пожигал щеки, леденил усы, выживал, наконец, из тонко плетеной коробушки в пробежку. Федот Потапов изредка похлестывал по отвислому заду своего рыжего меринка, рассказывал о житье-бытье.
— Неладно у нас получается, Макар. Весной Колька Сутягин приехал и от имени всего русского офицерства и от партии эсеров власть нам отдал в руки, а в управе богачей стеречь ее оставил.
— Кто в управе-то?
— Те же. Писарь, старшина. Да Гришку Самарина запихали. Попа, говорят, — для чести, а дурака — для смеху!
— Не такой он дурак, как кажется…
— А Тереха ждет чего-то… Надо бы ковырнуть эту шайку!
— Ковырнем! Ты только помалкивай.
Разговоры иссякли. Выкурено уже немало табаку. Путники молчат. Прячется за лес солнце. Поземка перехватывает дорогу большими кинжальными струями. Когда Федотка, уткнувшись в тулуп, начал посапывать, Макар перебрал в памяти все три с лишним года солдатчины. Петроград. Полковые комитетчики. А потом восстание. Лазарет. Отцвели тополя, запушили больничные дорожки ватой. Народу в палатах густо. Вонь. А сосед по койке, бывший офицер, говорит: «Тридцать лет мне. Слепым прожил. На обмане. Россию защищал. На кой черт она сдалась мне, эта Россия. Чрево императорское хранил, кретин. Нет, новую жизнь, друг, надо строить по-новому. Не ждать, а сейчас прямо строить. Понял?» Офицер плакал часто, бился на подушке: «Обманули, гады! Глаза занавесили!»
