ибо с чего бы мне
достойней быть других —
сосуд для облака, что пало
с неба и погрузилось в нас,
ужасное, чужое,
в нем отблеск красоты
и ужас весь земной.
(О мука света, мука
жара, похожего на все другие, жара,
которым мы обязаны недугу
и общей боли!)
Пускай по сердцу мчится поезд безъязыкий
покуда не стемнеет,
и все, что светом было мне,
вновь не вернется
во владенья Тьмы.
Наверно, из-за этой самой боли
у вас внутри все то, что вы
для счастья своего творите,
не служит счастию, все то,
что вы во имя чести делаете, вовсе
не служит вашей чести.
Ведь демонами чести смех сожжен,
увы, бездонна чаша
горькой жизни,
дарованной нам, чтоб испить до дна.
Нет отклика на встречу,
нет ответа, пока текут без остановки
слезы, без слов, без
остановки, без
причины, когда как будто
никакой причины
им наш тревожить слух.
О немота любви!
Берет за руку каждого, кого называет.
Парфен Рогожин, сын купца,
про миллион не знает ничего.
Ночами зимними упряжку тормозит,
не доезжая до рядов торговых,
и дальше не желает ехать.
Швыряет деньги в снег,
ведь снег сродни
щекам твоим, Настасья
Филипповна, опасную кривую
вычерчивает рот, твое назвавший имя,
говорят, снег побелил лицо твое,
а в волосах — пристанище ветров
(я не могу сказать, они капризны),
глаза твои — глубокие овраги,
и в них нередко гибнут экипажи,
в снег обратившись, этот снег —
источник белизны
твоих ланит.
А, Тоцкий — это чересчур, и прежде,
чем обрести покой: мгновенье детства,
миг прошлого держа в руках, теперь же
настало время взглядов, время
губ для вас обоих наступило.
Ты, Ганя Иволгин, признайся, сплетены вы все
одною нитью,
у тебя в руках узлы ее, и ты
их стягиваешь крепче,
с недоброю ухмылкой на лице.
Ты слишком много хочешь от других,
но строгостью к себе не обладаешь.
Тобою движет лишь одно стремленье:
глядеть во все глаза, как исчезают
в оврагах тех чужие экипажи,
смотри, не попади под колесо.
Нет, не случайно, генерал Епанчин,
судьба нас часто сталкивает с теми,
кого мы избегаем. От детей
мы отдаляемся, влекомые страстями,
и у чужих дверей стоим на страже,
самих себя не в силах устеречь.
Что ж ускользает? Белый, ледяной
сон юности, которая не ищет,
не хочет снисхожденья?
Совершенство? И красота,
да в облике таком, что мы
довольствуемся тайною? Аглая,
в тебе я узнаю
посланницу совсем иного мира,
куда мне не дозволено войти,
и обещание, какого не сдержать мне,
и счастие, какого не достоин.
Поворачивается и теперь стоит лицом к публике.
