Под тополями у межевого древнего камня
веду я раскопки: арену скорби народов,
улыбку «Да» и улыбку «Нет» здесь ищу я.
Жизнь отхлынула в ящик с конструктором детским,
боль смягчают теперь препараты, в аллеях
расцветают каштаны, но ароматом свечей
не напоен уже воздух, над парапетом в парке
ветер волосы треплет, и одиночеством веет,
мяч, скользнув мимо детских рук,
падает в воду, на дно, и безжизненный взгляд
встречается с тем голубым, каким он сам был когда-то.
Чудесам безверия несть числа.
Сердце уверено ль в том, что оно еще сердце?
Пусть снится тебе твоя чистота, подними руку в клятве,
пусть снится, что зов природы тебя побеждает, и все же
протест окажи ее таинственной силе.
Другой рукой удается складывать числа, а также
анализировать факты, которые нас расколдуют.
Кто тебя разлучает с тобой? Только ты. Расплывись,
в образе новом явись, все познав, чтоб проститься навеки.
Перегнав ураган, солнце мчится на запад.
Двадцать столетий прошло, а нам ничего не осталось.
Ветер срывает гирлянды барокко,
ангелочек падает вниз на ступени,
рушатся стены, едва лишь забрезжит рассвет,
со шкафов осыпаются маски с венками.
Только на площади — в свете полудня, — с цепью тяжелой
у основанья колонны, остановивши мгновенье,
предавшись его созерцанию, в плену красоты,
отрекусь я от времени, дух среди духов грядущих.
«Мария ам Гештаде»,
храм твой пуст, камень нем,
спасенных нет, погибших не счесть.
Лампадное масло шипит, мы все
его пригубили — где же
твой вечный свет?
Вот и уснувшую рыбу выносит теченьем
к черным морям, которые нас заждались.
Но мы так давно уже влились в иные потоки,
водоворотом подхвачены бурным, там, где наш мир,
ясный и яркий, остался навек за пределом.
Башни равнины нас прославляют за то,
что не волей своей мы явились и, по уступам
отчаянья падая глубже и глубже,
пристальным слухом внимали паденью.
