— А кто та дама, которая живет у Сербиных? — спросил далее Печерин. — Имя я забыл, но вчера и с ней познакомился. Она мне показалась какой-то приживалкой.
— Она родственница Сербина, — отвечал Суздальцев, — вдова Криленко. Личность несимпатичная. Говорят, что она приобрела на Сербина большое влияние; но больше того я о ней ничего сказать не могу.
— Между тем, знаете ли вы, Борис Алексеевич, кто, говорят, на вас приобретает влияние? — сказала г-жа Суздальцева.
— Не знаю, но догадываюсь, — смеясь, отвечал Печерин, — вероятно, сторож Кондратий.
— Именно так. Ваш приезд — событие в нашей тихой местности, и вы, конечно, уверены в том, что на все ваши faits et gestes обращено внимание. Говорят, что в Черном Боре никто к вам так не близок, как старик Кондратий.
— Он действительно возбудил во мне большое к нему участие глубокой и неизменной его преданностью памяти Вальдбахов. А эта память сильно заняла и мое воображение. Когда я вижу Кондратия, то всегда думаю о баронессе и ее муже. Они составляют черноборскую легенду и поэтическую легенду. Для Кондратия целая четверть века прошла мимо бесследно. Он живет тем чувством и думает теми мыслями, какими жил и думал двадцать пять лет тому назад и двадцать пять лет продолжал жить и думать.
— Вы сами, видимо, одушевляетесь, говоря о нем, — сказала, улыбаясь, Мария Ивановна. — Впрочем, я не раз слышала от моего брата, что вы крайне впечатлительны, и ваша светская жизнь этой впечатлительности не уменьшила.
— «Светская жизнь!» — повторил Печерин. — «Светская жизнь»! Вы сами знаете, Мария Ивановна, что она не стоит труда, который на нее тратится. Если бы не слабость характера, я бы ей не поддавался. Но в ней есть какой-то чад, который незаметно туманит понятия и берет волю в плен. Нужен укол сердца, чтобы пробудиться. Припоминаю, что одна почтенная пожилая дама, которая была дружна с моей покойной матерью, мне однажды сказала, что уколы сердца имеют таинственное призвание в нашей жизни.
— Ты навела Печерина на одну из его любимых тем, Мэри, — сказал Суздальцев. — Он всегда становится словоохотлив, как скоро только начинает философствовать о пустоте светской жизни. Теперь это особенно кстати, на пути в Париж.
Но слово «Париж» дало беседе совсем другой оборот…
Когда Печерин потом вернулся в Черный Бор, он заметил у подъезда поджидавшего его Кондратия.
— Ты меня, что ли, ждешь? — спросил Печерин.
— Так точно, — отвечал Кондратий и прибавил, понизив голос: — Нужно вам два слова сказать.
