— И начнут не в шесть, а обязательно в шесть с гиком, — сказал генерал. — Позвони-ка еще раз, спроси, смогут ли они без гака.
Полковник вышел, а Белобородов опять стал рассматривать карту. Он молча просидел над ней, пока не вернулся Федюнькин.
— Ну что? Со всеми говорил?
— Со всеми. Все обещают: без гака.
— Тогда решаем: в шесть!
Он взял еще не подписанный приказ, на одной из первых строк поставил красным карандашом цифру «6» и внимательно прочел до конца.
Подписав, он произнес:
— Содес!
— Что это «содес»? — спросил я.
— Это по-японски: да, так! Ведь я три года в академии японские иероглифы зубрил… Еще, может быть, пригодится… Ну, звони, Федюнькин: бить шестеркой!
Полковник повернулся, но Белобородов остановил его:
— И передай, чтобы людей утром посолидней накормили! Побольше мяса заложить в котлы — по четыреста грамм на человека.
Полковник ушел к телефону.
Заложив руки за голову, генерал потянулся и сказал:
— Кажется, все. Что ж, комиссар, давай на боковую!
Но Бронников ответил:
— Нет, Афанасий Павлантьевич, я сейчас поеду.
— Куда?
— По полкам. Посмотрю на месте, как народ готовится.
— Не худо. К утру вернешься?
— Вряд ли.
— Тогда жду к обеду.
— Это верней…
Беглый короткий диалог, ровный повседневный тон. Но я знаю, что за этим скрыто многое. Знаю, что утром комиссару дивизии Бронникову придется, быть может, где-нибудь личным примером показать бойцам, что значит бесстрашие. Знаю, что из Истры он уходил с последней ротой, отстреливаясь от немцев. Знаю, что под Сафонихой он взял на себя командование окруженным, потерявшим командира батальоном и во главе гвардейцев с боем пробился из кольца.
Конечно, известно все это и Белобородову. Но генерал и комиссар не произносят лишних слов. Не все чувства проступают наружу; нежность лишь на миг, быть может, промелькнет во взгляде, в твердом мужском рукопожатии. А нередко обходится даже и без этого.
Бронников приказывает приготовить машину, одевается, уходит.
Белобородов ложится не раздеваясь. Он накрывается шинелью.
Я устраиваюсь рядом на полу. Генерал поворачивается на бок, кровать трещит под его телом.
— Спать, правда, не спится, — произносит он, — но хоть ухо немного подавить перед завтрашним. А завтра… Сколько сейчас времени?
— Без двадцати два…
— Значит, уже сегодня… Что пожнем сегодня?
И, помолчав, отвечает сам:
— Что посеяли, то и пожнем.
Я закрываю глаза; тихо; слышатся редкие выстрелы тяжелых орудий.
И мне вдруг кажется, что я жадно читаю необыкновенно захватывающую книгу — читаю ее не на бумажных страницах, а в самой жизни, которая развертывается передо мной, которая и есть самое необыкновенное, что было когда-нибудь на свете. И страшно хочется заглянуть вперед, но книга не напечатана на бумажных страницах, — заглянуть нельзя.
