Сзади стукнула дверь дома, послышались какие-то хлюпающие звуки. Егоров оглянулся. Один из молодых геологов спустился с крыльца и блевал в сугроб, его прямо-таки выворачивало наизнанку. Егоров обратил на него внимание ещё на автовокзале в Норильске. Его провожала симпатичная блондинка в очках. Очки на морозе запотевали, она смущенно протирала их рукой в шерстяной варежке. Проблевавшись, он нагреб валенком на следы снег и попросил Егорова, глядя на него больными глазами:
– Не смотрите на меня так. Сам знаю: свинья свиньёй. Это всё бражка. Как чувствовал, не нужно было её пить.
– Зачем же пили?
– За компанию. Вы Николай Тихонович, из горисполкома. А я Леонтьев.
– Вы не похожи на геолога, – заметил Егоров. – Давно в экспедиции?
– Нет, с января. Я не геолог, я журналист. Старшим техником оформили, чтобы платить зарплату. Занимаюсь связями с прессой. С московской и местной, прославляю норильских геологов.
– Их нужно прославлять?
– Решили, что нужно. Меня взяли, потому что я из Москвы, был корреспондентом всесоюзного журнала.
– А как оказались здесь?
– Сам напросился. Чтобы писать о геологах, нужно побывать в их шкуре.
– И как вам в их шкуре?
– Пока не очень. Куда вы собрались?
– Хочу осмотреть посёлок. Не пойдёте со мной?
– Спасибо, в другой раз. Сейчас попробую ещё поспать, лучшее средство от похмелюги.
Леонтьев вернулся в дом, а Егоров направился в посёлок, угадывая дорогу по просвету между домами. Промороженный наст был крепким, не проваливался, только похрустывал под ногами. И чем дальше Егоров углублялся в посёлок, тем сильнее охватывало странное чувство выпадения из времени. В домах, куда он заглядывал, когда удавалось откопать и открыть двери, вплотную стояли железные кровати. На машинном дворе под сугробами угадывались остовы бульдозеров и вездеходов, штабеля бочек из-под солярки. Время здесь остановилось, посёлок напоминал заброшенное деревенское кладбище, которое постепенно поглощается кустарником и плетями стланика. Дома стояли нетронутые, только две бревенчатые избы были разобраны на дрова гидрологами.
«Одно дело сделано, – отметил Егоров. – Ревизию можно считать проведённой».
Он поднялся на сопку, у подножия триангуляционной вышки отыскал торчавший из снега крест, сколоченный из двух деревянных брусов. На поперечине было вырезано: «Нестеров, 1938—1966».
С сопки был виден весь посёлок, мёртвый, как кладбище. Только возле двух домов двигались фигурки людей, с которыми Егорову выпало прожить часть жизни.
