— Э! Э! — вскричал Марк Лоллий, разражаясь смехом. — Представляете ли вы себе этого отвратительного Павла основателем религии рабов? Клянусь Кастором, это будет отличное нововведение. Если бы случайно бог рабов (Юпитер, отврати это предсказание!) взобрался бы на Олимп и разогнал бы богов империи, что стал бы он делать сам? Как будет он управлять изумленным миром? Любопытно было бы видеть его за работой. Несомненно, он продлит сатурналии на весь год. Он откроет гладиаторам путь к почестям, посадит субурских проституток в храме Весты и сделают столицу мира, может быт, из какого-нибудь злосчастного сирийского местечка.
Лоллий так и не перестал бы шутить, если бы Галлион не остановил его.
— Марк, не надейся увидеть эти чудесные новшества, — сказал он. — Правда, что люди способны на большие безумия, но все-таки этот маленький еврейский ткач не соблазнит их ни своими сказками о сирийском Орфее, ни скверным греческим языком. Рабский бог способен возбуждать только мятеж и гражданские войны, которые скоро будут утоплены в крови, а он сам скоро погибнет вместе со своими поклонниками в амфитеатре от зубов диких зверей, под рукоплескание римского народа.
— Оставим Павла и Сосфена. Их мысли ничем не помогут поискам, которыми мы занимались перед тем, когда нас так злополучно прервали. Мы старались познать то будущее, которое готовят нам боги, не для вас, мои дорогие друзья, и не для меня в частности (потому что мы готовы вынести все, что будет), но для родины и человеческого рода, к которым мы питаем любовь и жалость. И не этот обойщик-еврей с воспаленными веками сможет назвать нам, что бы ни думал об этом Марк, имя бога, который свергнет Юпитера.
Галлион прервал свою речь, чтобы отпустить своих ликторов, которые неподвижно стояли перед ним со своими топориками [13] на плече.
— Мы не нуждаемся в этих розгах и топорах, — сказал он, улыбаясь. — Слово — наше единственное оружие. Да наступит день, когда и вселенная не будет знать иного. Если вы не устали, пойдемте, друзья мои, к Пиренскому источнику. На полудороге мы найдем древнее смоковное дерево, под которым, говорят, обманутая Медея обдумывала свою жестокую месть. Коринфяне чтут это дерево в память этой ревнивой царицы и вешают на него дощечки со своими обетами, так как Медея делала им только добро. Побега этого дерева укоренились в земле и до сих пор увенчаны густою листвою. Сидя в его тени и беседуя, мы подождем часа купанья.
